Евгений Лесин Венедикт Ерофеев. Записные книжки 1960-х годов. – М.: Захаров, 2005, 672 с.
Конечно, каждый, кто написал мало повестей, поэм и романов, становится автором нескольких «канонических произведений» и объемнейших «записных книжек», о нем выходит много интересных воспоминаний и т.д. Если, разумеется, записные книжки велись и есть, кому и что вспоминать.
С Ерофеевым как раз первый случай. Он писал непрерывно, дневник вел практически ежедневно. А собственно «произведений» создал мало. Поэтому полная публикация его дневниковых и прочих записей – вещь столь же необходимая, сколь и интересная. Тут и подлинный роман: знакомство с Юлией Руновой (именно к ней персонаж по имени Веничка Ерофеев ехал в Петушки), по дням, по месяцам. «Впервые вижу Рунову во дворе института... Снова вижу. Общежитие... Рунова с чайником ударяется об угол. Хождение ее с попрыгивающей Синиченковой... Прошла куда-то в пальто... Красовский сообщает: Рунова украла мою фотокарточку... Мельком вижу Рунову... Рунова под моим окном дерется с мальчишками...» И так далее. Роман? Конечно, роман. Прошла куда-то в пальто – ну чем не поэма?
Тут и обычные студенческие конспекты. Ну не обычные, конечно, но все же – студенческие. Ерофеев – вечный студент. Учился чуть ли не во всех гуманитарных вузах чуть ли не всех городов Советского Союза. Всюду легко поступал, с одними пятерками. А потом или надоедало, или изгоняли (по разным причинам). Так что везде учился недолго. Полгода, год...
Тут и собственно записные книжки. Мысли, афоризмы, заготовки, варианты, наброски. Здесь можно видеть будущее: то, что войдет или не войдет, но могло бы войти в «произведения»: в поэму «Москва–Петушки», в трагедию «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора», в эссе о Розанове, Саше Черном, Владимире Ильиче, в «раннюю прозу». Вот, скажем, записи о долгах (их много): «Ник. соседу – 5 р. <зачеркнуто>, Его другу – руб., Сем. шоферу – 1 руб. <зачеркнуто>, Щеголеву – 3 руб. <зачеркнуто>, Евтюшкину – 50 коп. <зачеркнуто>...». Вот вам и персонаж Евтюшкин из знаменитой поэмы: «К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: «Мой чудный взгляд тебя томил?» – я говорю: «Ну, допустим, томил...», а он опять за икры: «В душе мой голос раздавался?» Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок. А когда уже выволок – я ходила все дни сама не своя, все твердила: «Пушкин – Евтюшкин – томил – раздавался». «Раздавался – томил – Евтюшкин – Пушкин». А потом опять...»
А ведь многие ученые до сих пор уверены, что под именем Евтюшкина выведен Евтушенко, даже, поговаривают, сам Евтушенко в том уверен и огорчается. А огорчаться нечего: там же «зачеркнуто», значит, вернул Венедикт Васильевич Евтюшкину 50 коп. И писал про Евтюшкина, коллегу и товарища (кто попало вряд ли в долг дал бы, сволочь какая-нибудь точно отказала бы), а не про Евтушенко. Жалко вот безымянного друга соседа Николая (Никодима?) – ему, вероятно, Ерофеев долг не вернул.
А записи про «купить»? Там – брюки, ботинки, трусы, сапожки сыну, игла для проигрывателя, носовой платок. «Все зачеркнуто по пунктам», кроме носового платка. Так и остался без платка. А вы говорите – советская власть нас кормила, а Горбачев с Ельциным заставили голодать. А вот запись 1969 года: «Кошмарный сон с похмелья в ночь на 17/IX: вначале озноб, потом жар, потом лихоманка. Потом ко мне подходят двое этих верзил со скульптуры Мухиной: рабочий подходит и бьет меня по голове, потом крестьянка – серпом по...». Итак, осень 69-го. А в самом начале следующего года уже будут «Москва–Петушки», где в конце, помните? «...И озноб, и жар, и лихоманка; а оттуда, издали, где туман, выплыли двое этих верзил со скульптуры Мухиной – рабочий с молотом и крестьянка с серпом, и приблизились ко мне вплотную, и ухмыльнулись оба...»
Короче, дневники и записные книжки Ерофеева вызывают сначала – слезы. А потом – тоже слезы.
В первом томе, а перед нами, надеюсь (да и издатели уверяют), именно первый том, записи 60-х годов. С 1959 по 1970 год. То есть на очереди 70-е и 80-е. Ждем.
