Андрей Архангельский Лев Николаевич Толстой после первой брачной ночи записал в своем дневнике: «Не то». Он не знал, что в дневнике его жены на следующее утро появилась запись: «Не туда».
Это, конечно, анекдот. Но анекдот экзистенциальный. С подтекстом. Между прочим, Толстой как персонаж анекдотов ненамного уступает в популярности Вовочке и Чапаеву. Странное амплуа для русского литератора. Странное, но почетное.
* * *
Что остается от писателя, когда он уходит? Остаются книги, но это слишком простой ответ. Остается читатель, но их все-таки меньшинство. Остаются, наконец, нечитатели, но «знатели», и вот это интереснее всего. Потому что не всякий писатель вообще остается в массовом сознании, и от уровня таланта тут мало что зависит. Загадок множество. Почему, например, Чехов есть, а Бунина – нет? Почему Ахматова с Цветаевой в массовом сознании бродят как бы парою, как мы с Тамарою? Что осталось от Пушкина? Широко бытующие в виде присказок «Ее сестра звалась Татьяна» и «Уж полночь близится, а Германа все нету». От Гоголя – какая-то пестрая малороссийская смесь из Бульбы, ведьм и чертей. От Тургенева – тургеневская девушка, от Чехова – вишневый сад. Первым, однако, из русских писателей в массовом сознании прочно закрепился Толстой: ему память народная оказала особый респект. Может быть, из-за слишком уж лубочной, фольклорной ассоциации – босой, с бородой, все что-то пишет.
Начиная с Толстого русского писателя можно не читать, но – знать. О чем роман? О войне и мире. И эта, Ростова. Танцует. С поручиком Ржевским. А на самом деле, как гласит другая народная мудрость, в жизни Hаташи Ростовой был только один мужчина, который мог с ней делать все, что захочет. Звали его Лев Толстой.
В нашу повседневную жизнь Толстой, как в спальню Ростовой, тоже заходит без стука, когда его совсем не ждешь. Все начинается с заочного запугивания масштабами дарования. Еще в восьмом классе учительница, завывая: «Пушкина не можешь прочесть, а что ж будет в десятом, когда по программе «Война и мир»!!!» Обморок. Так формируется миф. Предчувствие Толстого как необъятного по размерам писателя, которого, однако, неизбежно надо «пройти», встречи с которым не избежать никому. Толстой – своеобразная интеллектуальная дефлорация. Пережить, дальше уж само пойдет. «Вступал он с правительством в трения,/ Но был он народа кумир./ Закончил граф «Анну Каренину»,/ А также «Войну и мир», – пелось в известной песне 40-х годов «О графе Толстом – мужике непростом» Алексея Охрименко и компании. Между прочим, постфольклорный текст отыгрывает народное удивление тому, что эту 800-страничную махину под силу написать одному человеку. А наш граф – сдюжил. Закончил-таки. Респект. Мущщина. Кстати, в 50-е бытовал еще один вариант «вагонной песни» – от лица сына (!) Анны Карениной, который заканчивался словами: «Ведь он воровать не имеет охоты/ Забытый от всех от людей┘/ Подайте, братишки, подайте, сестренки/ Вас просит Каренин Сергей». Песни возникли в послевоенное время – сказываются, конечно, уже плоды школьной бомбардировки («левтолстойкакзеркало»), но все-таки не про Белинского с Гоголем на базарах и в электричках пели, а про это самое зеркало.
Толстой опережает всех прочих писателей по количеству анекдотов, присказок и песен о себе. В этих присказках одна черта гипертрофируется, выпячивается за счет игнорирования всех прочих – по тому же принципу строятся и анекдоты про любимых киногероев. У Толстого эта черта – та же невозможность переварить, охватить целиком. Толстой – это синоним не просто чего-то большого. Толстой – это больше, чем много. «Ты что так долго копаешься? «Войну и мир» пишешь?» – подгоняют медлительного ученика. В редакциях присказка «Он чего там, «Войну и мир» пишет?» – имеет уже явно негативную окраску: что он возится, мать его, пора сдавать номер! Кроме Толстого, в народном сознании в этом качестве существует отчасти только Достоевский. По причине простого грамматического созвучия, хотя и очень «символического»: «Твоя фамилия не Достоевский случайно? – ??? – Просто ты меня достал уже!» А самое удивительное новейшее изобретение народного гения – собирательный монстр, употребляющийся для характеристики полной неадекватной зауми: «Толстоевский». Несколько инфернально, словно подтверждая мистическую укорененность писателя в народном сознании, звучали также пару лет назад упоминания о стычках с боевиками у чеченского селения Толстой-юрт.
Откуда повелось, что Толстой знаем и уважаем даже теми, кто никогда его не читал? Оттуда же, из начала прошлого века. Толстой – первая интеллектуальная звезда рубежа XIX–XX веков. В последние десять лет жизни – главная поп-фигура царской России. Скандальный – от Церкви отлучен. Чудит – в рубахе ходит. Корреспондентов на порог не пускает – оператор ведет знаменитую съемку тайно, из сортира. Царю письма писал (сейчас бы их назвали открытыми). От жены ушел напоследок. Ах, мечта! Миф о Толстом сделали пореформенные газеты – и тут совпало, они тогда только расписались в полный рост, появилась желтая пресса, – они начали отслеживать его передвижения, действия, это уже из разряда светской хроники. «Вчера звонил Л.Н. Толстому в телефон», – запись в дневниках у Чехова. Ну да. Толстому можно позвонить только «в телефон» – это все равно что позвонить в историю. Смерть Толстого – по тем временам почти «в прямом эфире»: корреспондент спешно диктует телеграмму со станции Астапово: сегодня, в таком-то часу┘ скончался┘ И фотография на полочке – копия с портрета работы Крамского – обязательный атрибут интеллигентного человека. Следующая массовая фотография на книжной полке – только Хемингуэя, спустя пятьдесят лет. Не считая гобеленов с Серегой Есениным в тридцатые.
В возникновении культа Толстого есть даже культурологическая предпосылка. Ведь вся его жизнь (Розанов называл ее «пошлой» – ни тебе потрясений, ни голодных обмороков, потрясения Толстой якобы сам себе выдумывал) – типичный сюжет о безумном графе, графе с придурью и инфернальностью,типично европейский, можно сказать, «плавающий» сюжет XVII–XVIII веков. Граф Калиостро, граф Дракула, маркиз де Сад – извращенщики, чегой-то там мутят, а чего – неясно. В России тема «чудаковатый граф» приходит с опозданием – аккурат в XIX веке. И кому, как не Толстому. Достоевский не граф, Тургенев – помещик, Салтыков-Щедрин – заместитель губернатора. Пожалуйте, Лев Николаевич, кроме вас, некому. Будете графом нашей литературы.
Однако желание выделить одного, главного писателя возникло в первую очередь от подсознательного желания власти выстроить иерархию в литературе, как в других областях. Есть царь – и подданные, есть патриарх – и есть паства. Литература расцвела – запретить нельзя, значит, нужно тоже иерархию выстроить. Если есть читатели, то должен быть и главный писатель. А Толстой в этой роли устраивал власть. Дворянин, помещик, служил в армии (то есть «против основ не пойдет», а остальное – черт с ним, пусть шуткует).
Остальное сделали интеллигенция и народная молва, которая радостно подхватила эту телегу – «главный писатель». Раз главный – значит, и спаситель. Значит, и заступник народный. Народ платил сторицей – правда, читал из-под палки, но, что называется, уважал.
Условный возраст «русского писателя», кстати, тоже задал Толстой. Пушкин и Лермонтов – дети литературы, Тургенев и Достоевский – отцы, Толстой – дед. В России нужно долго и много. Дед Мороз, дедушка Ленин. Дедушка Толстой. Тепло и уют в вашем доме.
Но мы, как пишут в пошлых журналах, любим Толстого не за это. Точнее, не за то.
