Портрет невидимки

- Вадим Гершевич, так сложилось, что у Кржижановского репутация прочно забытого писателя, автора для знатоков и собирателей раритетов. Так ли это и в чем здесь причина? В советской власти, не замечавшей Кржижановского, или в самом характере его текстов, не рассчитанных на широкую популярность?

- Именовать Кржижановского забытым писателем не совсем верно. Его вообще классифицировать - проблема. В истории мировой литературы прозаик без книги, драматург без поставленных на сцене (любой!) пьес - нечто несуществующее. В поэзии чуть иначе, но и тут серьезных примеров, кроме Эмили Дикинсон, я не вижу. А ведь первая книга Кржижановского появилась через сорок лет после смерти, когда тех, кто при жизни слышал его чтения или хотя бы знал, что это за писатель, почти не осталось. Одно эссе о нем я так и назвал "Портрет невидимки", взяв заглавие из его же "Записных Тетрадей". По мере того как имя Кржижановского "одевается" в публикуемые сочинения, начинает проступать и фигура, и, наконец, портрет, хотя черты несколько затуманены теми alter ego, что обитают в новеллах и повестях.

Думаю, что бытование Кржижановского в русской литературе - дело случая. История вообще, и история литературы в частности, - не типична, но феноменальна, в ней случается не то, чего ждут и предрекают, а как раз то, чего не предвидели. Разумеется, какие-то предпосылки и закономерности задним числом обычно обнаруживаются, выстраиваются в логические цепочки, но существуют ведь целые литературы - и недурственные, - в которых ни Шекспира, ни Сервантеса, ни Рабле, ни Данте, ни Пушкина, хотя, по всему, должны были быть.

Кржижановского легко представить польским или, допустим, немецким писателем. Происходящее в его новеллах подчас легко проецируется на любую европейскую страну ("Желтый уголь", "Неукушенный локоть" и другие). Он и мыслил себя - только! - в контексте литературы мировой, где русская - не более чем частный случай, одна из. Этот "прорыв в Европу", подготовленный Тургеневым-Толстым-Достоевским и начатый символистами, - суть "феномена Кржижановского". Он в мировой литературе живет и ориентируется совершенно свободно. Готовя его книги, приходилось порой мучительно отыскивать цитаты из Канта или Фрэнсиса Бэкона, которые писатель дает в собственных - беглых, по памяти, переводах. Гляньте - хоть наискосок - "Поэтику заглавий": французы, немцы, испанцы, итальянцы, англичане... И взгляд - на всех, вне зависимости от времен - вровень...

- Имеет ли смысл говорить о этническом характере дарования Кржижановского (поляк из Киева, ставший московским писателем)? Есть ли параллели с Грином (тоже польского происхождения) или с Джозефом Конрадом (поляк русского подданства - английский прозаик)?

- По-моему, все дело - в языке. Изначально неродной, выученный, он усваивается иначе, нежели "врожденными носителями", потому такие писатели обычно становятся замечательными стилистами. Конрад тому хорошее подтверждение, можно еще назвать Аполлинера, Канетти. Ровно так же с Москвой: задумывались ли вы, почему лучшие книги о Москве написаны немосквичами: Гиляровским, Булгаковым, Кржижановским?

Переклички с Грином, конечно, есть, но, думаю, что связаны они не с этническим происхождением, но с тем направлением, которое независимо друг от друга избрали (и которое Кржижановский определил как "экспериментальный реализм" - мне определение очень нравится). Оба ориентированы не на особый путь русской литературы, а на ее включенность в литературу мировую. Они были знакомы, есть письмо Кржижановского о встрече, а также их "двойной" фотопортрет, сделанный в день беседы, в Феодосии. Кржижановский Грина ценил очень высоко (любопытно, что именно с Грином - и Эдгаром По - сравнил Кржижановского Шенгели в записи о его смерти от 28 декабря 1950 года, той самой записи, с которой, собственно, и началась "новейшая история" этого писателя). Грин читал единственную большую вещь Кржижановского, "Штемпель: "Москва", напечатанную в 1925 году в журнале "Россия" (в том же, к слову, номере печаталась "Белая гвардия"). Впечатление Грина от этой вещи и стало поводом для приглашения автора в гости... С другой стороны, никакой заметной связи не прослеживается с другим этническим поляком, тоже киевлянином, на семь лет младше Кржижановского, ту же, 4-ю Киевскую гимназию окончившим и ставшим впоследствии польским классиком, Ярославом Ивашкевичем. Работая в конце 40-х годов над большой статье "Польская новелла", Кржижановский этого автора никак не выделяет, концентрирует внимание на других, в частности на Свентоховском, переклички с которым можно выявить.

- Можно ли утверждать, что Кржижановский ощутил исчерпанность литературы XIX века (принцип непременной узнаваемости типов, закрытость фабулы по принципу "все сказано, добавить нечего" и т.д) и сознательно пошел на то, что Шкловский назвал "остраненностью"?

- Утверждать, по-моему, вообще ничего нельзя, когда речь идет о такой внутренне изменчивой и противоречивой сфере, как литература. Исчерпанность творческих потенций XIX века для меня сомнительна и в русской литературе, не говоря уже о мировой. Достаточно упомянуть "разомкнутую концовку" соллогубовского "Тарантаса" (от Стерна, конечно, но ведь - хорошо!) или взрывное впечатление, произведенное "Мастером и Маргаритой", откровенно с Гоголем, прежде всего с "Петербургскими повестями", перекликающимся (ну, хоть это: "За мной, читатель!.."). Да и у Кржижановского - то Гофман, то Одоевский, то По, а то даже и Шекспир со Свифтом и Распэ-Бюргером. Но ведь и Шкловский открыл "остраненность" не у писателей ХХ века... И нынешние театры - уж на что авангардные! - снова и снова ставят Шекспира, а то и Сухово-Кобылина...

Плодотворнее говорить о том, что Кржижановский сумел соединить открытия новой прозы (условно говоря, символистской, причем не только российской) и достижения старой, прежде всего в ориентации на читателя и в умении его привлечь и держать, не отпуская до последней строки, угадать которую невозможно. Кржижановский работает в прозе со словом, как в стихе, играет им, вводит разовые, авторские неологизмы, запросто заимствует иностранные слова, которые для его задач подходят точнее, чем русские (похожие, но не адекватные), в полной мере использует полисемию слова, что свойственно именно поэтам и, в большей или меньшей мере, прозаикам, начинавшим стихами, переводит философские понятия в художественные образы (по собственному его выражению, "от Канта к Шекспиру"), и при этом никогда не забывает о занимательности фабулы, демонстрирует мнимость противоречия серьезности и занимательности (что многим символистам представлялось моветоном, потрафлением публике, как сказали бы сейчас - попсой).

- С чем связан отказ Кржижановского от поэзии и обращение к прозе?

- От поэзии он отказался осознанно: понял, что ему в ней дано меньше, чем необходимо, чтобы стать тем, кем он хотел стать в литературе. Хотя отказ дался болезненно и след оставил долгий. В цикл новелл "Сказки для вундеркиндов" он включает собственные старые стихи, пишет с элементами раешника новеллу-притчу "Когда рак свистнет", увлеченно сочиняет куплеты для трагифарса-мюзикла "Поп и поручик" (и радостно сообщает жене в письме, что во время читки в театре стихи принимались слушателями "наравне с прозой"). Даже пробует принять участие... в конкурсе на гимн РСФСР (был такой, ныне забытый, в середине 40-х). Кроме того, помогает жене составлять концертные программы из стихов, в двадцатых общается с имажинистами (с Мариенгофом вместе служит в Камерном театре), печатает несколько новелл в их журнале, тогда же и позже с Шенгели, Антокольским, Парнок, Арго, Тарловским и другими. Наконец, во второй половине 40-х, уже на излете, переводит Тувима, некоторые из этих переводов перепечатывают до сих пор.

- И все-таки. Почему его не печатали? Ведь политики в его вещах, прямо скажем, не много. Идеологические тут причины? Эстетические? А может быть, Кржижановскому просто не повезло?

- У "непечатности" Кржижановского в советское время причин несколько. Идеология - существенная, но назвать ее главной я бы не рискнул. Все и сложнее и проще. На мой взгляд, он чуть-чуть опоздал печататься. Переберись он в Москву на пару лет раньше, почти наверняка активно включился бы в сотрудничество с многочисленными, еще не прижатыми, не прихлопнутыми центральными журналами, выпустил бы книжку, а то и не одну. Причислили бы его к "попутчикам", как, например, Замятина (если бы, конечно, не уехал из страны), но в существовании едва ли отказывали бы. Ну, еще были Серапионы, Заяицкий, Козырев, тот же Булгаков повестей и рассказов 20-х годов, Мариенгоф-прозаик, Пильняк... Он ведь, скажем, и в ВОЛЬФИЛУ чуть не сразу получил приглашения, и в ГАХН, и в Камерный театр, но литература уже "закрывалась", новеньких - да еще таких! - в нее почти не пропускали. Среди причин и личная ссора с директором издательства "Энциклопедия" П.Лебедевым-Полянским, вскоре ставшим всесильным главным цензором СССР, начальником Главлита. И неумение "делать дела". И разгром кооперативных издательств. Правда, нет худа без добра. Будь он литературно известен, едва ли уцелел бы в 30-х...

А вот неудачи попыток напечатать его посмертно любопытны. О судьбе подготовленного для "Советского писателя" двухтомника написано в первом томе собрания сочинений. В 60-х Александр Аникст рассылал новеллы Кржижановского по многим журналам - от "Нового мира" до "Крокодила". Наиболее резкий из сохранившихся ответов - из "Нового мира", за подписью Саца. Александр Абрамович говорил мне, что "русский Кафка" оказался никому не нужен. Сравнение с Кафкой хромает (как и любое сравнение), но что-то путное в нем есть.

Единственная состоявшаяся публикация того времени - новелла "Моя партия с королем великанов" ("Новонайденная глава Свифта") в журнале... "Шахматы в СССР". В 70-х мне отвечали более уклончиво. Преимущественно интересовались, не сидел ли. Узнав, что нет, пугались того пуще: уж больно странно... По-моему, никто ничего толком и не читал, действовали по Кржижановскому: "Возвр."... Он даже и слово такое для своих вещей придумал - "возвры". Аргументированным, хотя и своеобразно, был только один ответ: ответсек "Литературной России" оказался столь начитан, что знал резкий отзыв Горького о прозе Кржижановского (в письме к Г.Шторму), и заявил мне, что речи не может быть - печатать писателя, о котором ТАК отзывался сам Горький... А ведь в то время уже публиковались, хоть и со скрипом, и Булгаков, и Пильняк, и Платонов, и даже эмигранты Ремизов со Шмелевым. Опережение времени тут едва ли играло роль, о нем никто из "издательских" и не задумывался.

У меня под столом стоит мемориальная доска, изготовленная для дома на Арбате, где он жил 28 лет, в Италии французским скульптором (весьма известным и, к слову, праправнуком А.Н. Островского, о котором Кржижановский тоже писал). Кристоф сделал ее в подарок Москве (во Франции вышло уже пять книг собрания сочинений Кржижановского). Но московские чиновники, видимо, не знают, что был такой писатель.