Александр Суконик "Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о самом себе... Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, Бог знает почему, берег и тщательно прятал".
Так начинал свой путь в литературу последний великий писатель ХIХ века. Так непохоже на все, этой литературой культивированное и взлелеянное, порожденное и достигнутое. В то время как русская литература неуклонно шла по пути идейного напряжения, утяжеления слова, придания ему внелитературной серьезности, откровенности и на этом пути достигала невиданной высоты, являлся вдруг писатель, который с самого начала опрокидывал все ценности, ставил их с ног на голову.
Подумать только, свести искусство на уровень описывания чернильниц-пепельниц! Потерять духовный кругозор, свойственный русским писателям, превратить святое искусство в технологический процесс!
Выходит, недаром Мережковский в статье "Грядущий Хам" говорил, что Чехов и Горький - интеллигентские писатели, тогда как Толстой и Достоевский - поднимай выше, народные, а Михайловский - что у Чехова нет истинного мировоззрения, которое единственное способно уяснить глубинные язвы общества и возбудить благородные чувства справедливости?
Формальную сторону, чеховское мастерство, все хвалят почти одинаковыми словами: чеховскую деталь, пейзаж и так далее. Но содержание, если и находят, то каждый свое: то пантеизм, то импрессионизм, то натурализм, то лиризм. Что означает: сомнительно у вас, г-н Чехов, насчет содержания...
* * *
"Тоска по Богу, по смыслу жизни, которого нельзя найти в ее процессах и завоеваниях" - Бердяев о "Скучной истории".
"Он был поэт и, как всякий поэт, пессимист для настоящего и великий оптимист для будущего" (Гершензон).
"Верил ли Чехов в эту сверхчеловеческую, все превозмогающую силу добра, которая имеет одержать победу в отдельной человеческой душе и в совокупном человечестве, или был пессимистом во всем огромном и ужасающем смысле этого слова?" - вопрошал о. Сергей Булгаков в статье "Чехов как мыслитель" и тут же вопреки документированной очевидности (Чехов в письме к Дягилеву: "Веру я свою давно растерял") спешил уверить, что верил, верил, то есть начинал верить, иначе какой же он христианский мыслитель, а если не христианский мыслитель и верующий человек, то как бы мог быть великим русским писателем?
Вот она дилемма, вот он пунктик. Либо Чехов не был великим русским писателем - либо... начинаются затруднения.
О. Сергей Булгаков требует, чтобы Чехов был христианским мыслителем, а Михайловский - чтобы социальным. Внезапно до сих пор непримиримые стороны начинают смежаться близнецами: и те и другие под содержанием имеют в виду мировоззрение, в котором индивидуальные человеческие критерии понимаются ограниченными и относительными по сравнению с предельностью объективной истины (в одном случае пары Добро и Зло, Бог и Дьявол, в другом - социальная несправедливость и идеальное общество). Вот в этом Чехов настолько в стороне (дальше) от Михайловского и Булгакова, что по сравнению с ним они выявляются одинаковостями. Но если "дальше", то не кроется ли в этом залог некоего содержания?
* * *
В пьесе "Чайка" устами писателя Тригорина описывается творческий процесс. Сначала Тригорин говорит о "подсматривании жизни" и относит его прямо к эстетике, к "как": "Вижу вот облако, похожее на рояль. думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль... Ловлю себя и вас на каждом слове и спешу запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится!" Затем Тригорин говорит о другом: "Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу, тут бы и отдохнуть, забыться, ан нет, в голове уже ворочается тяжелое чугунное ядро - новый сюжет, и уже тянет к столу". Итак, к столу заставляет вернуться причина: "чугунное ядро" содержания, которое ворочается в голове, приходит изнутри, в то время как подсмотренные в жизни детали извлекаются из кладовой как следствие и по мере необходимости используются в ином контексте, чем тот, в котором они были "подсмотрены".
Иными словами, знаменитая чеховская деталь, которая признана единодушно главным достоинством его поэтики, на самом деле в структуре творческого процесса признается второстепенностью, "отделкой отдельных строк", "фокусом", за которым стоит "чугунное ядро содержания", идеи.
* * *
Лев Шестов в статье "Творчество из ничего" прозорливо раскрыл уникальность мировоззрения Чехова в его принципиальном отрицании абсолюта за объективной истиной, высмеивание идеи как таковой. Статья такого же ранга, как "Великий инквизитор" Розанова, однако розановская статья породила традицию понимания Достоевского, а шестовская почти забыта. Но почему? Не потому ли, что русская культура расцветала в системе координат объективной истины и не могла даже помыслить себя вне жесткой идеологической структуры?
До сих пор русские писатели, как бы проникновенно они ни изображали человека, брошенного в океан жизни, все равно глядели на него со стороны, не теряя знания сторон света, то есть системы координат "добро-зло". Но Чехов выходил вместе с человеком в океан, и вместе их крутило, бросало во все стороны, берега то появлялись, то исчезали, небо то открывало звезды, то скрывало их за тучами, иди пойми, где север, где юг. Все относительно, кроме человека. Все относительно, кроме недоверия и презрения к тем, кто стоит на берегу и утверждает, будто берег недвижим, между тем как мы-то знаем, что никто не стоит на берегу, все в океане, их берег - такая же выдумка, как все остальное.
...И все-таки, видимо, учителя были правы. Чеховское мировоззрение было предвестником смерти русской культуры - а кто способен взглянуть смерти прямо в глаза? В этом писатель соглашался с ними: для него тоже не было разделения между объективной системой координат "добро-зло" и Россией. Чехов был русский Кьеркегор, и, как Кьеркегор не любил Гегеля, Чехов не любил Россию. Спустя двадцать лет после письма о том, что люди не могут понять друг друга и вообще понимать "незачем", следует ли этому пониманию сопротивляться, Чехов в "Острове Сахалин" очень подробно и с явным восхищением описывает обычай японцев говорить собеседнику приятные, хотя и чисто формальные, противоречащие так называемой "правде" вещи. И на конкретном примере показывает неизмеримое превосходство японского солдата над русским коллегой, неуклюже ввязавшимся соревноваться с ним в этом предмете. У русских выходит из лжи только рабская лесть, потому что они лгут с целью добыть что-нибудь, умилиться чем-нибудь: в системе их мировоззрения ложь выходит заведомо отрицательна. В системе же мировоззрения японцев ложь - сознательный прием в разговоре равного с равным, она направлена не к личной выгоде, но к выгоде собеседника и потому выходит вежливостью (еще один важный термин в чеховской философии наряду с порядочностью). Но и русская погоня за объективной истиной презренна для Чехова, он не видит в ней ничего, кроме фальши, претенциозности, распущенности, хамства, аморальности, то есть набора субъективных черт, только прикрывающихся высокими словами.
Объективная истина не существует. Иначе позиция чеховских японцев была бы аморальна, что недопустимо для моралиста-стоика Чехова. И - обратно - русский человек неизлечимо болен объективной истиной, иначе он не был бы так безнадежен для Чехова. "Их штербе", - сказал он свои последние слова по-немецки вместо "я умираю" по-русски.
Пик русской культуры - Достоевский, поскольку он наш самый крупный философ. Ключевой момент в эстетике Достоевского - диалог, Бахтин достаточно ясно показал это. Не только эти диалоги "содержательны", то есть интересны и значительны сами по себе, не только Достоевский посредством диалога сталкивает друг с другом различные мировоззрения, но и самый диалог у него служит способом перехода от субъективного (отдельных "голосов", по терминологии Бахтина) к сложному многоголосью объективной (в какой-то степени постижимости) истины. Между тем вот что делает с диалогом Чехов, когда к герою рассказа "Моя жизнь" приходит в гости доктор: два персонажа долго сидят, обсуждают проблемы человечества (ни дать ни взять Карамазовы Алеша с Иваном собрались), а потом доктор украдкой смотрит на часы, и герою ясно, что вся-то травля затеяна с целью дождаться сестру героя, с которой у доктора роман. Чехов иронизирует над диалогом, уничтожает его, сводя функцию слов к дымовой завесе, средству достижения внесловесных целей. Слово девальвировано, и мы должны научиться читать между строк (в чем, собственно, и заключается знаменитый чеховский психологизм и в чем позже заключалась советская так называемая общественная жизнь).
Как злая фея Варбарос из "Спящей красавицы", Чехов разыграл русскую культуру, подкинув ей самого себя в качестве пресловутого веретена. И с этого мгновения все, что ни прикасалось к нему, до сих пор живое, рассыпалось в прах, превращалось в карикатуру. То есть если бы русская культура сумела со своих позиций объяснить и прояснить позицию Чехова, тогда его карта была бы бита, а русская культура продолжала бы казаться бессмертной. А коль скоро вышло наоборот, то должно было случиться что-то "оборотное", и оно случилось. Через десяток-другой лет после тихого, никем не оцененного столкновения с айсбергом-Чеховым русская культура картинно (всеочевидно) гибнет в столкновении с революцией. Пришла, видимо, пора. Сама очертила круг своей ограниченности, сиречь смертности. То, что приходит ей на смену, между тем отнюдь не новая идеология, система координат или новая серьезность. Не в этом тайная пружина дела, а в отказе от идеологии, в переходе на рельсы чеховского мировоззрения со всеми столь характерными, присущими чеховской эстетике чертами - в том числе погруженности в субстанцию несерьезности. Вот как бы для чего на самом истинном уровне делалась революция, которая, чтобы оказаться устойчивой, должна будет пародировать идеологию, имитировать содержание, "что".
Дарья Гармоненко