Андрей Архангельский Журналистику у нас, как и во всем мире, придумали писатели. Разница в том, что на Западе, недолго понянчив медиадитя, писатели быстро передали его на поруки обществу и журналистам. А в России дитя родилось искусственным путем (указом Петра I в 1703 году) и росло слабеньким, хиленьким (цензура, неграмотность). Писатели поначалу бережно выхаживали его, потом долго боялись выпускать в мир. В результате, повзрослев, дитя так и осталось жить с родителями.
Как это часто бывает с дитем из писательской семьи, наша журналистика росла склонной более к созерцанию, чем к практической деятельности. Когда на дороге переворачивалась телега, груженная сеном, западный репортер со свойственной ему бойкостью задавался практическим вопросом: что надобно сделать, чтобы телега не переворачивалась? Варианты: а) починить дороги; б) усовершенствовать рессоры; в) запретить возницам напиваться пьяными. А наше уже великовозрастное дитя с развитым воображением (родительские гены!) в сходной ситуации принималось за обобщения: "Мир несправедлив┘ Так вот и мы - то едем, то переворачиваемся┘ Но, может, так и надо? Может┘ в этом и есть сермяжная правда? Может быть, так вот и весь наш мир, подобно этой телеге, едет и едет, не зная своей судьбы?.. Куда ты мчишься, птица-телега?! Куда несешься, Русь?!" Далее дитя билось в конвульсиях, исходило пеной, его уносили санитары.
С одной стороны, журналистика в России получилась слишком, чрезмерно умная - она долго не может преодолеть в себе писательского размаха, вечных вопросов, тяги к обобщениям. С другой стороны, первый среднестатистический читатель в России тоже непрост: сплошь дворянин, помещик либо чиновник (большинство населения страны - крестьяне, они попросту не умеют читать). Дворяне к словам и мыслям относятся с уважением. "Хорошая мысль не может не быть неплодотворной", - размышляет толстовский Левин. На то же надеются и реальные левины, щербацкие, безуховы, болконские - читатели газет. Они верят, что хорошая мысль обладает практической, материальной силой. Оттого такая вера, такой интерес к мысли, к взглядам в периодической печати. Тем более что взгляды передовых людей на проблему плохих дорог или телег менялись гораздо чаще, чем сами дороги или телеги. Оттого и актуальными считались взгляды, а не факты. Факты - они и так стояли и лежали, неизменны, за окном, в унылой осенней грязи.
Для российского читателя вопрос "что думать?" важнее, чем "что делать?". Хотя бы потому, что "Что делать?" для нас не вопрос, а название книги.
Писатель выполнял и прямые журналистские обязанности. Радищев, выпустив свое "Путешествие из Петербурга в Москву" в 1790 году (правда, в виде книги, но по сути - типичное журналистское расследование), сам того не ведая, открыл главный жанр российской журналистики - "невеселые наблюдения". Почти тогда же и почти о том же Карамзин печатает в "Московском журнале" фрагменты "Писем русского путешественника". В 30-е годы следующего уже века Пушкин, продолжая традицию, публикует статью "Путешествие из Москвы в Петербург", посвященную крестьянскому вопросу и положению страны при Николае I. Содержания толстовской статьи "Не могу молчать" (о повешении двадцати крестьян по столыпинскому указу) не помнит почти никто, но ее название стало частью массового сознания, как и статья "В чем моя вера?".
В России родился принципиально иной тип журналистики, журналистика мнений - в противовес западной журналистике фактов. Уровень, планка, масштаб обсуждаемых тем в нашей печати на протяжении всего XIX века задается исключительно писателями. Мысли - во главе, на фронтоне газетно-журнального процесса, а не на последней страничке┘
Поскольку журналистика и литература делаются практически одними и теми же людьми, в одном и том же месте, журналистика перенимает повадки литературы и наоборот (не случайно жанр "Леди Макбет Мценского уезда", как и почти вся проза Лескова, к примеру, определяется автором как "очерк"). Тут же, в редакциях журналов и газет, литература проходит обкатку, находит первый отклик, подсознательно выращивая не читателя газет, а читателя книг. Берем справочник "Русские писатели XIX века": триста фамилий, с первого по списку и до последнего - редко кто не начинал с журнала или захудалой газетенки, где рассказ был непременным атрибутом, как сейчас - гороскоп. "Современник", "Отечественные записки", аксаковская газета "Русь" - это ладно, это понятно. Но журнал "Дело", но "Модный магазин", но "Московский листок"? Но тысячи замшелых серпуховских, казанских и саратовских "вестников", "наблюдателей", "известий"? Рассказ, повесть, а то и роман с продолжением в каждом (!) журнале, газете XIX века - норма.
Работа над романами и появление их частей в печати часто идут параллельно - это характерная черта, например, писательской жизни Достоевского. "Сколько раз случалось за последние 14 лет его жизни, - пишет в "Воспоминаниях" жена писателя Анна Григорьевна, - что две-три главы были уже напечатаны в журнале, четвертая набиралась в типографии, пятая шла по почте в "Русский вестник", а остальные были еще не написаны, а только задуманы". В отличие от Толстого или Тургенева необеспеченный Достоевский должен был сам предлагать свой труд журналам и в итоге получал существенно меньше. Но шизофреническому типу сознания разве не того ли и надо для плодотворной деятельности - постоянно находиться в состоянии нервного срыва, неуспевания, аврала? Не благодаря ли зависимости от журнального графика и журнальных денег и родился феномен Достоевского?
Гончаров, Гоголь, Толстой, Лесков, Куприн, Горький обязаны своим литературным рождением журналам и газетам. Салтыков-Щедрин, Тургенев сами издавали журналы. Беллетрист Чехов вообще появился благодаря заработкам в газете (писал по рассказу в неделю). Первый российский литературный журнал придумал Пушкин. Русская литература вышла из газеты, журнала, а уж потом - из гоголевской шинели. В России сложилась уникальная ситуация, благодаря которой литература была отечественному "глотателю пустот" ближе, роднее, чем читателям других стран.
Не изменилась эта ситуация и в СССР. Удивительная вещь, между прочим: писатель в качестве журналиста - едва ли не единственная норма, сохранившаяся в советской печати от прежней, царской. Советская писательская братия повсеместно строчила в газеты и журналы очерки, рецензии, передовицы - Симонов, Кассиль, Катаев, Каверин, Эренбург, Ильф и Петров, Пришвин, Платонов, и даже Пастернак, и даже Мария Шкапская (очерк во фронтовом "Огоньке" за 1942 год о мальчике-партизане, которому немцы отрезали руку).
Лишь к середине 80-х на первые роли в российской журналистике выходит наконец журналист, а не писатель. Кто спорит, перестройку совершили журналисты - но, как это обычно бывает, воспользовались их победой уже другие: те, кто решил превратить прессу из тупого идеологического рупора в не менее тупой бизнес.
Желая очистить журналистику от излишнего "литературоцентризма", сделать ее объективной, прикладной, медиаменеджеры вместе с водой выплеснули дитя - лишив журналистику национального колорита, личностного начала, рефлексии, задвинув профессию в разряд "сервисных", "обслуживающих".
"Газета - это товар┘ Нашему читателю нужен качественный продукт┘ Личное мнение журналиста читателю неинтересно┘ мы должны быть профессионалами┘" - обучающий гудеж доносится из-за неплотно прикрытых (прозрачное общество!) дверей современной "офисной" журналистики, созданной по западным канонам. Кто бы спорил. Только на практике этот "профессионализм" оборачивается жонглированием массой занимательных, но бессмысленных фактов и цифр, что во времена моего детства (80-е годы) называлось эрудицией. Знаете ли вы, сколько литров воды вмещает человеческое тело? Знаете ли вы, сколько моркови съедает за год слон в Московском зоопарке? Знаете ли вы, что обыкновенный эмалированный чайник был изобретен┘
"Мысли, эмоции, взгляды не имеют спроса, не продаются", - убеждают нас сегодня медийные пиарщики, издатели, учредители. А вы попробуйте - может, купят? Потому что дороги-то по-прежнему - отвратительные┘
