Андрей Архангельский Писать нужно, когда задыхаешься, учил Розанов. В том числе и от смеха. Русская литература никогда не задыхалась от смеха, никогда не смеялась просто так, от полноты жизни.
Триста лет назад, когда Петр Первый начал переустраивать русскую действительность по западному образцу, произошло знаменитое разделение на "народ и интеллигенцию", а соответственно, и разделение на культуру народную, неконтролируемую, и господскую, официальную. Смех (как и секс) автоматически отошел на откуп "низкой" культуре, стал границей, по которой выстраивалось разделение двух культур. Господский способ выражения эмоций (смеяться громко неприлично, нужно прикрывать рот, избегать излишней артикуляции, ни слова о "низе", об инстинктах) оказался противопоставлен смеху "низкому" (в произведениях классиков крестьянки громко смеются, обсуждая барскую сдержанность).
Забавно, что "естественный" смех, мат и тема межполовых отношений с тех пор идут в одной связке. Смех-пол-мат. "Мимо тещиного дома я без шуток не хожу...", "Даешь - говорять, не даешь - говорять, решила давать - пущай говорять", "До свиданья, милая, уезжаю в Азию, может быть, в последний раз на тебе залазею". Частушки о сексуальной жизни вызывают мгновенную смеховую реакцию: здесь нет никакой политической подоплеки, нет фиги в кармане, просто смешно.
А у "высокой" культуры те же вопросы вызывают не смех, а мистический ужас. Одна "Крейцерова соната" чего стоит!
Смеховой стандарт в России в течение двух столетий формировала литература. Она отнеслась к этому со всей ответственностью. Смех, даже улыбка в русской литературе всегда означали совсем не то, что означают. Улыбка - обманка. "Хан-Магома был весельчак, кутила, не знавший, куда деть избыток жизни, всегда веселый, легкомысленный, играющий своею и чужими жизнями" ("Хаджи-Мурат") - улыбка, как признак жестокой, безнравственной личности. Там же: красавица Орбельяни - княжна-грузинка, "не переставая улыбавшаяся" - улыбка, как признак слабоумия. У Толстого улыбка или смех - это прежде всего попытка скрыть истинные мысли и намерения. "Хаджи-Мурат... немного понимал по-русски... и, когда не понимал, улыбался┘ "Детская" улыбка у Хаджи-Мурата - это не улыбка вовсе, а страх.
Даже редкое исключение - роскошный смех Пьера Безухова, попавшего в плен к французам, - это смех прозревшего, Пьер хохочет, так сказать, "на философской ноте".
Тургеневский Базаров не смеется, а презрительно улыбается. Герои Достоевского хохочут утробно, дьвольски, по-бесячьи, "бешено вращая глазами". Ну, разок Алеша Карамазов засмеется чистым, ангельским смехом, а дальше - сплошное расстройство. Смех у Достоевского - признак Тьмы, Вселенского Зла, надвигающейся катастрофы. Страшно смеется Рогожин. Опять же, по-детски - идиот-с! - смеется князь Мышкин. В русской литературе не может быть смешного текста про идиота: про идиота у нас принято писать трагедию. Оттого и запах мертвечины.
Нет в русской литературе произведения, равного "Мерфи" Беккета, где просто катаешься по полу от здорового, неангажированного смеха - читая о том, как у несчастного идиота козы съели печенье. Просто съели. Просто смешно.
Русская литература смеется только от отчаяния. Слово "уморительно" для нее - кощунство и надругательство. Вывод, к которому настойчиво подталкивает нас наша литература, - "хороший человек смеяться не может". Наши писатели считали ниже своего достоинства хохотать до коликов, до полного изнеможения. Все эти штучки - смеясь┘ человечество┘ расстается со своим... - не про нас.
Остаются, впрочем, те, для кого ирония и юмор были прямой специальностью. Гоголь, Салтыков-Щедрин. Извращенное понимание юмора этими господами демонстрирует случай с Гоголем, описанный у П.В. Анненкова. "Шинель" родилась из канцелярского анекдота, который довелось услышать Гоголю в кружке писателей: один бедный служащий неимоверными трудами скопил 200 рублей на мечту всей жизни - охотничье ружье, - купил, наконец, его и на первой же охоте случайно уронил в озеро. Бедный чиновник заболел и слег. Сослуживцы, видя таковое страдание, сбросились и купили ему новое ружье, чем и возвратили чиновничка к жизни. "Все смеялись анекдоту (┘) - замечает Анненков, - исключая Гоголя, который выслушал его задумчиво и опустил голову". Нелепая и смешная, с оптимистическим финалом история послужила Гоголю толчком для написания самой страшной, самой безнадежной вещи в русской литературе.
Вот вам ход мысли замечательного мастера юмора.
В советской литературе смех был призван сопровождать обряд инициации героя. Классическая ситуация - молодой специалист после окончания вуза попадает на производство (на работу, в новый город, в армию, в деревню); первый его рабочий день сопровождается смехом товарищей, но это смех "добрый" (а, значит, лишенный потенции), и "коллективный": над Васькой (Колькой, Серегой, Светкой) хохочет "вся бригада".
Над чем же смеется в это время реальная "бригада"? Анекдоты, страшилки, вожди в телевизоре. Вместо "смеха вообще" - смех над конкретным, частным, тем, что выведено за рамки официального. "Лаврентий Палыч Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков". "Тихо на улице, тихо в квартире - спасибо реактору номер четыре".
Особенно хороша идиома "вышел из доверия" - народ освоил деконструкцию задолго до Дерриды и Сорокина.
С победой масскульта конфликт между "высокой" и "низкой" культурой, казалось бы, снят: смеховые стандарты, навязываемые нам ТВ, диджеями FM-радиостанций и сборниками анекдотов, претендуют на статус всеобъемлющих, единственно верных.
Однако стоило массовому юмору стать монополистом и законодателем вкусов, как он столкнулся с неожиданной проблемой: отсутствие общих тем, своего рода расслоение юмора по профессиональным и социальным сообществам.
Каждый смеется над своим. Юмор компьютерщиков и юмор домохозяек, юмор филологов-постмодернистов и юмор политиков┘
Еще лет пять назад казалось, например, что шутки на тему взаимоотношений в системе "теща-зять" или "муж-жена" будут актуальными и вечными: однако сегодня анекдоты "про тещу" кажутся тому же условному среднему классу архаизмом и атавизмом. Раньше "теща" была вещью неизбежной - поскольку общая жилплощадь. Сегодня же, с решением квартирного вопроса, теща постепенно уходит из нашей жизни, утрачивая свой сакральный статус.
Точно так же и анекдоты про власть: не смешно, потому что благодаря телевизору она и так выглядит сегодня одним большим анекдотом в режиме онлайн.
Единственной относительно общей для всех темой юмора является сегодня, пожалуй, только реклама, ее засилье. Смех вызывает, главным образом, несоответствие между реальностью и рекламой.
Однако если народ радостно гогочет над шутками Петросяна и его жены на эту тему, то интеллектуалы тихо смеются над народом, который над всем этим смеется. Противостояние между народной и "высокой" культурой продолжается.
Так нам и надо.
