Андрей Архангельский Потертый конверт, вложенный в него второй пустой конверт с обратным адресом, подпись дрожащей рукой: "Просьба сообщить решение редакции". В письме перечисляются звания и должности, могущие, по мнению автора, прибавить ему авторитета: "Член региональной ассоциации писателей Красноярского края", 30 лет в "наших вооруженных силах", резчик по дереву, отец пятерых детей, автор пяти поэтических сборников (вышли в Заречинске, Запечкинске, Бобруйске, Трижопинске, Вилюйске, Холуйске). И наконец, извлекаем содержимое - напечатанное на пишмашинке с продавленными, въевшимися в кожу пожелтевшей бумаги буквами вот это: "По клавишам неслась весна / Клонился красный дым тюльпанов / Душа была тобой полна / Сидела ты за фортепиано".
Те, кто работает в газетах и журналах, с пол-оборота узнали, конечно же, брата Колю: да, это он, битый, еле живой, но неистребимый советский графоман. Рухнула их страна, обрастает мясцом новая, подрастают внуки и правнуки, на склонах нелюдимых когда-то холмов выросли просторные фитнес-клубы и сервис-центры, а они все пишут, как дышат. Эти письма идут все реже, но все же иногда доходят до столичных редакций - из каких-то параллельных миров, в виде привета из прошлого. Причем в графе "адресат" уже пишут: "Москва, журнал такой-то, в отдел публицистики и прозы (если есть)". То есть, они, быть может, уже и сами не верят в существование таких отделов, а все же надеются на что-то┘
Их жалко в первую очередь. Я был бы последним уродом, если бы просто похихикал над нищими стариками, слезливо выводящими свои "строки": я видел донос на своего прадеда, подмосковного священника (в пяти строчках семь грамматических ошибок), и точно знаю, что лучше писать плохие стихи, чем хорошие доносы. И еще я знаю, что эти письма - возможно, последнее послание, последняя надежда для этих стариков. Но только - дай бог памяти, в каком из московских изданий ныне есть отдел "публицистики" - не говоря уже "прозы"┘
Мало того: слов таких нет. Даже букв. Все повыведено бдительными издателями и маркетологами. А люди меж тем остались. Их не повыведешь.
Еще двадцать лет назад их были сотни тысяч. Миллионы. Советский графоман был, конечно же, вдохновлен не только наличием большого количества почти бесплатной бумаги, чернил и свободного времени, но и - в большой степени - примером, Образом Советского Писателя (ОСП).
Советский писатель, выходец из глубинки, в силу особенностей строя, всегда был для земляков символом материального благополучия и успеха. Как Шолохов: обласкан властью и награжден всеми мыслимыми благами (говорили, что у него был даже собственный вертолет). К середине 60-х ОСП приобрел еще более реальные очертания: узнав, что Васька Шукшин прославился в Москве, его родная деревня Сростки, что на Алтае, повально заболела графоманией и до сих пор пишет "рассказы, как у Васьки, только правдивее" ("Васька многое преувеличил", поэтому первый порыв у них был - уточнить, дополнить; так до сих пор и пишут). "Он же ничего не выдумал, - говорил писателю Олегу Павлову, приехавшему на Шукшинские чтения, один мужик из Сростков. - ТАК у нас каждый может".
Именно советская литература в силу своей "народности", "близости к правде", "простоты" породила феномен массового подражания. Графоманов из глубинки вдохновляло два стимула, материальный и моральный: 1) писать легче, чем работать; 2) писателем может быть каждый.
В обывательском сознании стать писателем прежде всего означало "хорошо устроиться в жизни". Советский писатель хорошо ЕЛ и ПИЛ, у него могло быть несколько выходных КОСТЮМОВ, он имел КВАРТИРУ В ЦЕНТРЕ и ДАЧУ, автомашину "ВОЛГА", он ходил в СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ и на СЪЕЗДЫ, жена писателя ходила в НОРКЕ, а дочь имела ЛЬГОТЫ, полагаемые "писдочке" (сокр. от "дочь писателя"). У писателя были САНАТОРИИ, ТВОРЧЕСКИЙ ОТПУСК, он мог бесплатно выехать ЗА ГРАНИЦУ. Но это - столичный тип. Иерархия же, любовно выстраиваемая советской властью в любой области, неизбежно опиралась на основание, держалась на сотнях тысяч, миллионах графоманов - то есть тех, кто хотел стать писателем. На областном уровне - местные "писательские союзы", а совсем уж в глухих местах "поэтом" становился всякий чудак, у которого получалось рифмовать слова в рифмы.
Именно эти чудаки со всей страны присылали свою прозу в столицу. По правилам тогдашнего времени нельзя было не отвечать на письма, поэтому все это все-таки прочитывалось и являлось предметом шуток в редакционных курилках. Но довольно часто их даже печатали (с одной стороны, во всех редакциях были отделы писем, а с другой - были все эти рубрики "Стихи и проза", "Пересменка", "В рабочий полдень", "Творчество наших читателей", и их надо было чем-то заполнять). Говорят, за это даже платили - так что при удачном стечении обстоятельств "проза" могла стать весомой "прибавкой" к зарплате, скажем, сельского библиотекаря. А всевозможные конкурсы детских стихов! А творчество моряков дальнего плавания или заметки охотоведов! О!.. О!
Позднее появилось второе поколение графоманов - городских, 70-80-х годов. Графоман столичный, в отличие от менее образованного сельского и провинциального собрата, знал волшебное слово "эссе". "Хочу предложить вам свой рассказ┘ - НЕЕЕЕТ!!! - Ну, тогда давайте просто коротенькое ЭСЦЕ! - Ну, ладно, замучали, давайте".
Один из главных и боевых жанров европейской литературы, в СССР эссе стало прибежищем все тех же полуписателей, "профессиональных" графоманов. Эссе в советской литературе и печати означало чаще всего "очень длинно, ни о чем". Полулитература-полужурналистика. За этой формой десятилетиями скрывались толпы тех, кого Бродский удачно называл "планктоном" - околоредакционные люди, единственный талант которых заключался в близком знакомстве с главным редактором издания. Редактор уже и сам был этому не рад, поэтому┘ вынужден был печатать - "чтобы отстали"! Логика потрясающая. Один редактор уже из нынешних, когда его спросили - почему бы не напечатать в журнале в качестве исключения хороший рассказ известного писателя? - ответил не менее потрясающе: "Как только мы напечатаем один хороший рассказ, завтра ко мне с ножом к горлу выстроится толпа графоманов с криками: "А почему его напечатали, а меня - нет?"
Московский графоман до сих пор нагл, хитер, находчив, любит по старой советской привычке звонить вам "из министерства" и в случае отказа требовать "соединить с главным редактором". Надо ли говорить, что теперь эта угроза не может напугать даже журналиста-первогодка, но люди постарше, слыша это, испытывают в такие минуты приятное чувство отмщения. В начале 90-х, когда материальное положение графоманов ухудшилось, а в редакциях еще платили, эти люди на некоторое время просто запрудили редакции своими "эссе". В печать из них шла от силы десятая часть, но и это имело печальные последствия. Почти как в рассказе Кортасара, количеством написанной бессмыслицы он породил у тогдашних корреспондентов и учетчиков писем, а ныне главных редакторов и издателей стойкую аллергию на чтение "длинных текстов". Подобно бумерангу, графоман, порожденный советской литературой, в конечном итоге эту литературу, а заодно и журналистику, и погубил.
Постсоветский графоман уже почти не ходит по редакциям: богатый может издавать свои романы и эссе самостоятельно, за деньги, графоман средних лет ушел в интернет, где и потешает сам себя. И только иногда в редакциях еще появляются письма старых зубров, и ты почти с стрепетом раскрываешь их, не зная, смеяться или плакать: "Уходит прекрасное лето. / Уходит оно, как всегда. / Уходят и наши при этом / Лучшие в жизни года"...
