Почва и судьба

Многолетняя перекройка истории русской общественной мысли по ленинско-сталинскому лекалу привела к господству в массовом сознании грубейших стереотипов и искаженных представлений. И по сей день славянофильство и западничество 1840-1850-х годов трактуются у нас как оторванные от реальной почвы мыслительные экстравагантности, не выдерживающие конкуренции с "революционно-демократической" платформой, как вечно враждовавшие противоположности. Подобное "гнутье через колено" служило примитивному спрямлению русской истории до известной схемы, по которой декабристы разбудили Герцена. В реальности все было гораздо сложнее. А именно...

Ротмистр лейб-гвардии гусарского полка Петр Чаадаев в 1821 г. вышел в отставку, уединился и предался историософскому сочинительству. За первую же публикацию своих трудов он был объявлен сумасшедшим и по высочайшему повелению "запрещен в писательстве".

Он не принимал навязываемого обществу с начала 1830-х годов казенного патриотизма николаевско-уваровской выделки. Европеец по духу, русский человек по рождению и воспитанию, он видел, сколь ловко был проделан оборонный идеологический кульбит. Вместо привычного сопоставления России и Европы в общественное сознание начали вбивать противопоставление русских и европейских институций. Громко зазвучала идея особого русского пути. В сверхблагоприятной для России европейской ситуации 1826-1833 годов (выигранная война на Кавказе, подавление польского мятежа, приоритет над черноморскими проливами) национально-государственное чванство становилось официальной идеологией, обращалось во внешнеполитическую спесь, консервировало внутреннюю реакцию.

Каким бы вольнодумцем ни считал себя каждый мыслящий человек, какими бы оговорками ни сопровождал он принятие идеи русской особости - но, солидаризировавшись с нею, он автоматически делался союзником деспотической власти и официальным ретроградом. Чаадаев отважился на попытку вышибить клин клином.

"┘Мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые нас поймут┘ Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет.

Если бы дикие орды, возмутившие мир, не прошли по стране, в которой мы живем, прежде чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы. Некогда великий человек захотел просветить нас, и для того, чтобы приохотить нас к образованию, он кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но не дотронулись до просвещения. В другой раз, другой великий государь, приобщая нас к своему славному предназначению, провел нас победоносно с одного конца Европы на другой; вернувшись из этого триумфального шествия чрез просвещенные страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу.

Что мы делали о ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокою мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации? Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания┘ Когда же мы свергли чужеземное иго и только наша оторванность от общей семьи мешала нам воспользоваться идеями, возникшими за это время у наших западных братьев, - мы подпали еще более жестокому рабству, освященному притом фактом нашего освобождения".

Ход чаадаевской мысли - это гамлетовское осознанное и целенаправленное "систематическое безумие". Образцовые западнические суждения, умело расставленные для лояльности отвлекающие приманки (хвала Петру Великому, превознесение Александра Первого, осуждение декабристского бунта) соседствуют с обличительной филиппикой в адрес конфессионального выбора X века и с абсолютно крамольным для того времени утверждением, что по освобождении Московского государства от ордынского ига московский политический режим сам стал восточной деспотией.

Постулируя отсталость России, растравляя раны соотечественников в выражениях весьма сильных, Чаадаев провоцировал отрезвление общества от угарно-оптимистичной формулы Бенкендорфа ("Прошлое России было блестяще, ее настоящее более чем великолепно, а что касается ее будущего, оно превосходит все, что может представить себе самое смелое воображение"). Смертельно обидный для национального чувства, мало кем понятый и осторожно осужденный даже друзьями, чаадаевский скептицизм был своего рода горьким лекарством. Через двадцать лет он полностью оправдался унизительным поражением России в Крымской войне.

Цитированное выше первое "Философическое письмо" Чаадаева стало прологом к спору о настоящем, прошлом и будущем России, который развернулся на уровне журнальной полемики лишь к середине 1840-х годов. Чаадаев кристаллизовал суть последующих дискуссий резкостью и афористичностью своих суждений. Благодаря ему аморфность "русского недовольства" впервые четко оформилась в аргументах тех, кого стали называть славянофилами и западниками.

Славянофилы и западники 1840-х были, как это ни странно звучит, почти одинаково критически настроенными либералами в отношении официальной идеологии и политики. Им равно близки были и мысль об особом характере исторического развития России, и нескрываемое презрение к сентенциям насчет "гниющего Запада" и "процветающего отечества". Уваровская формула "православие, самодержавие, народность" находила у славянофилов и западников одинаковую интерпретацию. Они согласно видели в "православии" прежде всего казенное единоверие; в "самодержавии" - оправданную богопомазанностью независимость монарха от закона, в "народности" - бессловесную покорность масс власти. Камнем преткновения был "вопрос о методе": воспроизводить западный опыт - или взращивать рациональные зерна опыта национального?

"У нас искать национального, значит, искать необразованного; развивать его на счет европейских нововведений, значит, изгонять просвещение; ибо, не имея достаточных элементов для внутреннего развития образованности, откуда возьмем мы ее, если не из Европы?" Под этими словами так и хочется поставить имя Чаадаева, однако принадлежат они славянофилу Ивану Киреевскому.

Стремление соединить неприятие казенного патриотизма с чувством национальной гордости - вот в чем суть более мнимого, чем реального славянофильско-западнического противостояния.

Удивительным образом эта формулировка прошила двухвековую толщу русских политических споров и осталась актуальной в наши дни. На нее неосознанно опирались народовольцы, пытавшиеся перехватить у власти реформаторскую инициативу. Ею оперировали центр и левый фланг русских политических партий начала ХХ века, сознательно расшатывавшие монархию. В ее пределах была принесена великая жертва российских народов, в 1941-1945 годах разгромивших чужую деспотию ценой укрепления собственной. Ею вдохновлялись шестидесятники, стремившиеся оспорить у власти приоритеты национальных ценностей. Над ней схватывались "патриоты" и "демократы" 1980-1990-х. Ею норовят побить друг друга современные "либералы" и "державники".

Союзников в славянофилах режим Николая Первого не видел. В конце 1840-х славянофилы жили ожиданием арестов и репрессий, а Петр Вяземский, злоязычно не щадивший славянофильские перехлесты и "фанфаронады", готов был принять от Юрия Самарина на сохранение портфель с "опасными" бумагами - как тридцать лет хранил он пущинский портфель с бумагами декабристов.

На закате дней своих Чаадаев, включивший в число непременных прав и обязанностей патриота право хвалить родину за успехи и обязанность ругательски ругать ее за провалы, кратко изложил свой символ веры:

"Слава Богу, я ни стихами, ни прозой не содействовал совращению своего отечества с верного пути.
Слава Богу, я не произнес ни одного слова, которое могло бы ввести в заблуждение общественное мнение.
Слава Богу, я всегда любил свое отечество в его интересах, а не в своих собственных.
Слава Богу, я не заблуждался относительно нравственных и материальных ресурсов своей страны.
Слава Богу, я не принимал отвлеченных систем и теорий за благо своей родины.
Слава Богу, успехи в салонах и в кружках я не ставил выше того, что считал истинным благом своего отечества.
Слава Богу, я не мирился с предрассудками и суеверием, дабы сохранить блага общественного положения - плода невежественного пристрастия к нескольким модным идеям".
Многие ли потомки смогли бы подписаться под этим?