Повсеместный Сергеев

Книга Олега Зайончковского "Сергеев и городок" - из редких, что перечитаешь. Она наполнена задушевной интонацией бесконечно длящегося разговора, и беседа эта, спокойная, размеренная, на протяжении всей цепочки новелл излучает равномерное тепло, от которого мы уже отвыкли. Да и то сказать, не бывает такого много.

"Сергеев и городок" не содержит острого сюжета. И вообще не содержит никакого особенного сюжета, плавно нанизывая на ось равномерного читательского интереса равноценные картинки из провинциальной жизни. Замедленное течение времени, впадающего из эпизода в эпизод, вызывает желание подольше пожить в городке и подробнее поговорить с этим самым не очень-то и проявленным Сергеевым: обыкновенным Сергеевым из неких общепонятных Сергеевых, наблюдателем, который не пришел со стороны, а вырос здесь и искренне любит тех, чьи лица уже давно хорошо знакомы. Все-таки жители городка встречаются не по разу на дню, успели приглядеться друг к другу.

Время пространно, пространство вневременно. Очень уютная книжка.

"За окошком уже слышно: скрип-скрип┘ потом скрип-скрип-скрип┘ снежный скрип нарастает и сливается, так, что может почудиться, будто сходит с горы лавина или оползень. Посмотришь на улицу - и сердце зайдется в радостном изумлении: как же нас много! Ровным, широким потоком идут рабочие, оставляют за собой густые шлейфы дыма, словно ход им дает паровая машина; инженеры выпрыгивают в толпе, как горбуша, спешащая на нерест".

Утро рабочего квартала. И как будто не в конце первой пятилетки третьего тысячелетия в стране победившего капитализма написано. Если бы не ирония.

Впрочем, почти никогда ирония не переходит в сарказм, а где переходит - возникают некоторые прорехи в ткани повествования.

Но чаще не переходит.

Не так давно пришла ко мне книжка нанайского писателя Петра Киле "Весенний август". Издана "Современником" в 1981 году и вряд ли интересует современников в начале 2005-го. Вся она дышит еще тем временем, и дыхание это чисто, напоено запахами кипрея у железной дороги. Там про молодого ученого сказано: "Он полюбил Москву, как горную вершину, с которой видна вся Земля, в особенности, конечно, Россия┘" Удивительное чувство возникает, когда читаешь эти ясные признания.

Надежно казалось, ничего подобного сегодня уже никто не скажет. Эпоха не та. Немодно это, не вызывает доверия открытость, да и Москву принято хаять, а не любить, а изо всякого маленького подмосковного городка положено стремиться в иные места. Перекошенные ставни, облупившаяся мозаика, потрескавшийся асфальт, куски штукатурки на траве, темные подтеки на стенах домов от прохудившихся водостоков, гололедица и старые погромыхивающие автобусы с серыми от пыли вымпелами под кривым зеркальцем заднего вида. Что в этом красивого? Как и любить-то все это, кажется?

Никак, если души нет. Не получится.

"Сергеев и городок" невозможно прочесть "на одном дыхании". Такие книги пишут долго, вот и читаются медленно. Походил по сцене, подышал тем воздухом, поговорил с человеком - отложил книгу, вынырнул передохнуть.

Не сказать, что книга высокого трагического начала или по-особенному как-то глубокомысленна. Не этим дорога. Чем же?

Вот о герое новеллы "Переезд", возмущенном воровством на стройке, сказано: "У соседей своих Василич тоже не находил понимания: в целом люди, не склонные к философии, они, однако, держались той доктрины, что в России, сколько ни воруй, все равно что-нибудь останется". И неожиданно становится понятно: подобное убеждение именно доктрина, то есть - теория, и даже не особо омраченная умозаключениями, не отягощенная попытками понять существо происходящего.

Одна из самых пронзительных новелл в сборнике - именно "Переезд". Выдохнуто с какой-то простодушной мудростью. В "Переезде" любовно сконцентрированы представления народа о метафизической "лучшей жизни", которую отчаялись дождаться. Василич, пожилой рабочий, живущий в коммуналке, сломал ногу, и впервые за целую жизнь, может быть, получил столько свободного времени, что девать некуда. Попроведать его заходит в основном соседский Санька, а еще в доме живет кошка Манефа. На пустыре под окнами строится новый дом, куда и переселят жильцов из развалин когдатошнего монастыря. Шумные обитатели коммуналки готовятся к переселению в мир иной: "Жизнь там совсем другая пойдет. В таких домах каждый сам по себе живет", - говорит Василич Саньке, сетуя, что тот не станет бывать у него в гостях. Санька юн и честен: он "всегда будет приходить". Но старший что-то свое ведает: и Манефы, мол, там не будет - "кошки к одному дому привержены".

Не знаем мы, стал бы заглядывать Санька к старшему другу... Не довелось. Посмотрел-посмотрел Василич, как растаскивают материалы для нового дома, да и помер. Не оттого, что растаскивали, конечно, а просто тромб оторвался в больной варикозом ноге.

"Не дождался, сердешный, переезда", - всхлипывает сердобольная соседка.

Тут-то бы и конец, и поставить точку. Олегу Зайончковскому хватает дыхания еще туже дожать тугую пружину повествования: на развалины монастыря пришел Санька, принес объедки отощавшей Манефе. "А что же вы ее с собой не забрали?" Санька выпрямился: "А вы разве не знаете, дяденька? Кошки к одному дому привержены - вот беда".

Вот теперь притча состоялась. И афористичный смысл, просвечивающий в малой форме, ясен до боли. Из смеха да шуточек произрастает трагедийное звучание эпизода, не слишком значительного вроде в коловерчении общей быстротекущей жизни.

Но если не такие события составляют наше настоящее, то что?

Исподволь "Сергеев и городок" настраивает на совершенно особый лад. Книга ценна, когда содержит в себе больше, чем можно о ней подумать "внутри текста". По сути дела, Сергеев в том городке - мягкий портрет нашего современника в "естественной среде обитания". Он ни во что особенно не вмешивается, не встревает. Поможет, чем сможет - скорее всего просто выслушает. Без особенного интереса, но внимательно и не с антропологическим любопытством, а как друга, поскольку и сам такой.

Сергеев повсеместно и нигде конкретно. Дышит, практически как дух, где хочет. То там проглянет, то сям. То словом себя обнаружит, то движением. Но никогда не будет припечатан автором, как на фотоснимке в новый паспорт - в фас и с открытыми ушами. Форма ушей Сергеева остается таинственной, и это очень важно. Его облик размыт, потому что недооформлен теми обстоятельствами, которые он проживает. Они обыкновенны: учился в школе, был влюблен в одноклассницу, вот работает, вот поддается нелепому подозрению, что жена ушла от него - а она не уходила вовсе никуда, она поехала родню выручать из некоторого затруднения.

Даже с завершением не очень понятно: ну бросился Сергеев спасать старушку из занявшейся пламенем больницы. На перекличке не досчитались. Ищут пожарные, ищет милиция. И несущественно, что нет значка ГТО на груди. Мы знаем этого человека, он из наших.

Поскольку есть в нем некая не скажу металлическая, но вполне определенная, да, точно, добротная основа. Эта основа есть любовь, простите высокопарность. Та самая, что позволяет ему глядеть в лица другим, своим согражданам, отчетливым, трезвым взглядом и видеть все нелепости, но опять же любить их. И не просто относиться снисходительно, а всего-навсего воспринимать, как людей. С постоянной памятью, что и сам таков, как они.

И в финальном коротком эпизоде жив-здоровехонек Сергеев. Ведь он метафизический персонаж, и реальные отражения такого идеального Сергеева везде и повсюду нам встречаются, просто мы привыкли к ним, к нам, то есть, не замечаем, не хотим видеть. Обывателем он нам кажется, житель вечного городка. Мы на него обрушиваемся иной раз: такой-рассякой, производительность труда у него маленькая, потому и зарплату он получает ниже всех и всяческих мировых стандартов. Не первый век, между прочим, производительность у него из рук вон плоха. "Русский народ мало трудится", - на эту фразу деятеля, имени которого великодушная история не сохранила, еще Саша Черный писал: "Ах, сквозь призму критицизма / Гениально прост вопросец: / Наш народ - не богоносец, / А лентяй и слюнтяй".

Продолжение вы помните.

А что Сергеев? Ведь впрямь растительную жизнь ведет! Хлещет в бане мужика - заочного побратима, имя которого забыл спросить, а лица попросту не увидал. А тот ему душу запросто изливает: "Это и есть растительная жизнь, когда все растет и все живет. Растительная жизнь - чем она плоха? И воздух где чище, нежели в лесу, среди растений? Однако находятся критики - кого ветром занесет, кто самоходом (жабу свою выгуливает). Те самые бедолаги, которые путают свои нервные болезни, понимаешь, с духовностью".

Ценная книжка. Не важно, что не роман. Вообще нельзя без слез смотреть на во-что-бы-то-ни-стало-романы современных писателей, составляющих шумный фон.

Даром что безрыбье, уверена, книга "Сергеев и городок" и в другой культурной ситуации, не выхолощенной, нашла бы своего читателя. И больше - перечитывателя.