Анатолий Мироненко Удивительно, прошли десятилетия, но в памяти отчетливо сохранились отдельные эпизоды раннего детства.
1941-й год, город Петропавловск в Центральном Казахстане. Отца четверых детей, нашего отца, призвали на войну. Мне было 4 года. Пункт сбора и военной подготовки новобранцев - город Караганда. Мама вместе со своим выводком потянулась за отцом. В Караганде жили ее родственники. Пешком, через сугробы, гуськом, многие с детьми, солдатские жены пробирались в расположение воинской части. Я на детских санках, которые то и дело переворачивались, закутанный до глаз в мамин клетчатый платок с кистями, время от времени вещал: "Победа будет за нами, враг будет разбит!" Синдром попугая.
О лишениях того времени вспоминать не стоит. Когда страна воюет, по-другому не бывает. С фронта в тыл шли свернутые треугольники с вымаранными военной цензурой строками письма и┘ похоронки. Почтальонов боялись.
Летом 1943 года на одноконной повозке ("линейке") привезли отца с забинтованными стопами, парой костылей и "сертификатом качества" - справкой ВТЭК об инвалидности 1-й группы. Полку раненых прибыло. До 1948 года мы росли под строгим присмотром отца. Работать он долго еще не мог. Дисциплина и порядок в доме - армейские.
1945 год. В мужской средней школе 1 сентября появились новые старшеклассники, крепкие, подтянутые ребята, в линялых военных гимнастерках, заправленных под офицерский ремень. Некоторые - при орденах и медалях. Обычно один из них перед уроками проводил утреннюю зарядку, опаздывать или отлынивать от которой было рискованно, так как от новых старшеклассников легко можно было "схлопотать". Но в основном они относились к нам хорошо.
Писали в самодельных тетрадях. Плотную вощеную бумагу желтого цвета покупали у работников секретного военного завода "# 4-Д". На заводе в нее заворачивали то ли динамит, то ли снаряды. Бумагу резали по формату школьных тетрадей, сшивали, разлиновывали карандашом в косую линейку или в клетку. Вместо чернил - раствор угольного порошка. Страницы, написанные дефицитными фиолетовыми чернилами, выглядели празднично. Для усиления эффекта нарядности письма в чернила добавляли немного сахара. Тогда текст блестел, но при передозировке сахара листы слипались. Получался конфуз, но оценки за это не снижалась.
Первые книги. Учебники довоенного издания. В некоторых заклеенные портреты. Это "враги народа". Пытались оторвать бумагу и посмотреть на лица "предателей", но клей был надежным, а наказание неотвратимым. Из первых художественных произведений - Пушкин, "Повести Белкина", сказки, что-то необъяснимо притягательное в загадочном и страшном Пугачеве из "Капитанской дочки". Потом Валентин Катаев. Гаврик и Петя, "Белеет парус одинокий". Весь Аркадий Гайдар и Мальчиш-Кибальчиш, опошленный в конце ХХ века сверстниками его внука Егора.
Личных библиотек у соседей и знакомых, а также у большинства населения города не было. В Караганде жили в основном насильственно переселенные люди, которые книг с собой не везли. Раскулаченные "спецпереселенцы", корейцы, китайцы, поляки, болгары, латыши, молдаване. Были эвакуированные москвичи, в основном дети, которые с нетерпением ждали вызова из Москвы для своего возвращения. Искренне клятвенно заверяли моего отца, который их подкармливал, что по возвращении в Москву обязательно пришлют вызов ему и всем нам.
Немцы из Поволжья - это трудовая армия. Ежедневно мимо наших полуземлянок из самана, построенных первыми раскулаченными, спешным строем, под вооруженной охраной гнали их на работу в угольных шахтах и обратно. После прохода колонн в воздухе оставался стойкий тяжелый запах брезентовой спецовки и потных тел.
В 1944 году появились необычные люди - чеченцы, ингуши и карачаевцы в каракулевых папахах и лохматых бурках. Их женщины с медными кувшинами в форме огромных песочных часов ходили к колодцам за водой. Чеченец, несущий поклажу, - явление исключительное. Обычно он шествовал в десяти-пятнадцати метрах впереди женщины, сгибающейся под тяжестью груза. Вскоре начался их настоящий мор. Антисанитария, завшивленность и как следствие сыпной тиф. Согнутые одинокие фигуры передвигались к кладбищу, волоча на санках упакованные в одеяло, бурку или ковер трупы. Казалось, что к лету чеченцев не останется вовсе. Но они выжили.
"Бандеровцы" - это обобщающая кличка сосланных в наши края западных украинцев. Однажды вечером наша мама подобрала на улице и привела в дом девочку, сироту из сосланных, которая прожила у нас до своего совершеннолетия. Мы никак не могли понять, почему в ее играх "бандеровцы" выглядели героями. Иногда за это ее слегка поколачивали. Но тут же жалели, поскольку она не понимала, за что мы ее так.
У всех "новоселов" были дети, для которых национальностей не существовало. Мы учили вновь прибывших русскому, они нас почему-то ругательствам на своих языках, учили друг друга играм, "воспитывали", делились хлебом. Так реализовывалась сталинская национальная политика, воспитывалась с детства дружба народов.
Памятны школьные вечера по знаменательным государственным датам. После прочтения директором доставленного из райкома партии доклада выступление школьного хора. Затем на сцене появлялись настоящие артисты. Их доставляли на двух-трех розвальнях из близлежащего "Карлага" вооруженные солдаты в огромных овчинных тулупах. Не могу сказать, была ли среди них знаменитая Лидия Андреевна Русланова, артистов нам не представляли, но песни из ее репертуара мы слушали "вживую". Запомнился пожилой актер, чтец. До сих пор помню его лицо: бледная кожа, влажные, чуть навыкате глаза, слегка обвислые щеки. Читал Есенина "Дай, Джим, на счастье лапу мне", "Выткался на озере алый цвет зари" и еще несколько. В заключение переворачивающая душу драма в "Песне о собаке". Концовка стихотворения "покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег" - и настоящие слезы по щекам артиста. Пауза. В тишине растерянный зал шмыгал носами. И только потом раздались аплодисменты.
В 1952 году в школу прибыли сразу несколько учителей - выпускников Казахского университета. Среди них преподаватель литературы Серафима Кузьминична, между нами Сима. Она расширила наше знакомство с Есениным, ввела нас в мир Константина Симонова и других неизвестных нам поэтов. Толстая общая тетрадь с переписанными рукой Симы стихами доверялась для прочтения не всем. Старшеклассники зачитывались поэмой Симонова "Первая любовь".
Проза, Михаил Шолохов, "Тихий Дон". Книга, запрещенная родителями из-за описания отношений Григория с Аксиньей. Книгу прятали, но мы ее находили и продолжали читать. Читали при свете каганца. Это фитиль из ваты, погруженный в блюдце с растительным маслом и прижатый у самого пламени половинкой сырой картофелины. Ею гасили вспыхивающее время от времени по всему фитилю пламя. Нить накаливания электрических лампочек в длинные зимние вечера едва светилась. Вместе с тем в Караганде и городах-спутниках, как говорили знатоки, лампочек было "на одну больше, чем в Москве". Но они ярко светились только над колючей проволокой и в мощных прожекторах на вышках охранников лагерей.
Целые кварталы возводились заключенными и пленными. Перед началом стройки они обносили участок колючей проволокой. Очень забавно выглядели пленные японцы, которые на работу и обратно шли строем под красными знаменем и пели советские песни. Кто-нибудь из пленных нес на плече, как лопату, винтовку охранника.
Письма заключенных - особый жанр. Их приносил мой старший брат, который работал вместе с ними на стройке. Мне надлежало запечатать письма в конверты, подписать адрес (Москва, Кремль) и опустить в почтовый ящик. Почти все прочитанные мною истории заканчивались клятвами в невиновности и верности партии и правительству, надеждами на то, что ошибка правосудия будет исправлена. Понятно, что дальше почтового ящика такие письма не шли. Надежды оставались за колючей проволокой. Спецслужбам не составило бы никакого труда вычислить "почтальона", но этого, слава богу, не случилось.
Разоблачительные материалы ХХ съезда почему-то особого интереса не вызвали, хотя вокруг все только о них и говорили.
