Райский металл

Закадровый кларнет

Два человека идут по лестнице в богатом доме. Они одеты в приличные и, видимо, дорогие костюмы. Поднимаются, обсуждая закадровую музыку, которую обычно слышит только зритель.

- Вам нравится?

- Ну, у нас нет выбора, хотя могло бы быть в этой сцене что-нибудь и посовременнее. Динамичное такое, знаете┘

- А мне очень нравится. Вот сейчас, подождите, вот должен вступить кларнет.

Поднимает палец. Второй вежливо ждет. Кларнет за кадром не вступает. Музыка продолжается без него. Оба идут дальше, на площадке останавливаются перед какой-то дверью.

- Да┘ - растерянно говорит пообещавший кларнет.

- Ничего, - успокаивает его второй и стучит в дверь, - такое случается со всеми, откуда мы точно можем знать, что и когда┘ Да жизнь утратила бы всякий интерес, если наперед знаешь┘

- Я был уверен, - удивленно и печально говорит первый господин, отпирая дверь магнитным ключом.

И тут вступает кларнет. Это происходит почти на минуту позже обещанного. Первый господин счастливо замирает в дверях и жмурится, улыбаясь. Второй стоит на площадке за его спиной и довольно кивает. Им очень хорошо сейчас. Это тихий триумф. Сноп счастья. Все-таки они оба кое-что знают о закадровой музыке.

Баррикады в моей жизни

Если баррикады-91 были - бал прекраснодушной интеллигенции разных поколений плюс андеграундная молодежь, то баррикады 93-го стали последним траурным парадом поугрюмевшего от реформ народа, плюс тот же андеграунд (мягкое слово "альтернатива" студенты еще не выучили). В 91-м меня поил чаем из термоса вылитый Лев Толстой. В 93-м к Дому Советов сошлись платоны каратаевы, но не как их хотел видеть граф, а какие они есть настоящие: с антиеврейским прищуром, армейско-уголовными наколками под тельничком и таким же жизненным опытом, сорокаградусным антидепрессантом и с топоришкой под пальтишкой. На каждой августовской баррикаде отрабатывали тактику защиты и отступления, правильную реакцию на газ и т.п. На октябрьских баррикадах больше ходили строем, стараясь, чтобы в ногу и слушаться командира. С советскими песнями водили бесконечный хоровод вокруг парламента. Всем было велено вступить в "полк президента Руцкого" и не капризничать. Имам Хомейни начинал свои речи словами: "Во имя Бога обездоленных!" Это про них. Сокращенные военные и рабочие, недоедающие пенсионеры, техническая интеллигенция закрывшихся институтов и конструкторских бюро.

В 91-м мне нравились на баррикадах люди по отдельности, а толпа целиком - не вдохновляла. В 93-м обратная оптика: толпа, увиденная с большой высоты, могла вдохновлять, а вот ее отдельные люди скорее расстраивали. Я не знаю и никогда не узнаю, как выглядела толпа, штурмовавшая Версаль, защищавшая Парижскую коммуну, народ на баррикадах 1905-го и 17-го┘ То, что было тут в 91-м, чего кому-то не хватало, - романтика, теперь, из 93-го, представлялось игрушечным, стыдным, детским. Я хотел бы думать, что толпа, штурмовавшая Версаль, толпа коммуны, толпа русских антимонархических революций сочетала в себе оба начала: социальный романтизм с нахмуренной народной брутальностью, поэтический утопизм и животную ненависть.

"Тут у меня перец, - показывал в изодранную бисерную сумку один из таких, давно не мытый и нетрезво хмурый человек, - проверенное оружие, кидаешь козлам прямо в глаза". И он растопырил пальцы перед моим лицом. У меня в рюкзаке был черный флаг, который я достал из шкафа, как только телевизор сказал: "Сторонники Верховного Совета собираются к его стенам и намерены строить баррикады". "Перец" согласился "мутить" баррикаду вместе со мной, и мы пошли под памятник пролетариям, туда, где в

91-м голодали анархисты. Я начал вкручивать арматурину со своим флагом в дерн. Через пару минут мне уже помогали незнакомые люди в проклепанных куртках с обрезанными рукавами. Им просто понравился заметный издали флаг. Один из первых примкнувших назвался "Кымон Кымонов", а другой - "Пиздохен Шванцен". Больше всего оба любили меняться этими именами, чем безвозвратно запутывали собеседника. Играли в тяжелой группе, ищущей барабанщика. Тексты такие: "Крови больше нет - кровь всю выпил мент!" Показали нарисованную фломастером обложку: саблезубый вампир в милицейской фуражке. Я оказался не барабанщиком, чем сильно их разочаровал. Дома у меня было свидание, но я об этом решил забыть. Она окончила с золотой медалью, училась в МГИМО, слушала Queen, мечтала о достойных духах и одежде и строила планы отвала из страны в Объединенную Германию. Радикализм, то есть я, ее "прикалывал", но она бы никогда сюда не приехала. Из ближайшего автомата, вставив спичку в монетную щель, я обзванивал тех, кто приедет. "Приступим к сортировке мусора, - весело говорил я в сумерках сомневающимся лицам, - берите это бревно!" Они нехотя обступали грязный обпиленный тополиный ствол. Приятно видеть: готовые строить "вообще", люди превозмогали себя в данном им судьбой конкретном случае, ради участия, а не просто "мнения", ради перехода от химер к их реализации. Сам я выбрал две большие белые двери и взял их под мышки. У дверей оказался примерно мой вес, всего качало и тянуло вниз, пока я тащился через парк обратно к Дому Советов. Надеюсь, был похож на ангела с отказавшими крыльями или на тех средневековых изобретателей, вешавших себе на руки неподъемные лопасти в надежде полететь с монастырской колокольни в грозу.

"Да у нас отряд уже создан", - делился анархист Киса, когда я изложил ему, вороша костер, свой план городских партизанских отрядов. С ним была симпатичная хиппи. "Мы можем устроить Ольстер в этой Москве в любой момент", - добавил Киса, и хиппи механически кивнула. Через три года Кису "закроют" за то, что он зарубит топором не понравившегося коммерсанта. На суде обвиняемый ссылался на Альбера Камю. Командовать нашей баррикадой вызвался панк по прозвищу Падаль. Он участвовал в массовых майских столкновениях, под водометами, и уже пытался строить здесь баррикады тогда, но его остановили сами оппозиционеры. "Давай, бабушка, я тебя косяки забивать научу", - шутил анархист Костенко со сталинской старушкой, увешанной, как елка, серьезными медалями и несерьезными значками.

- За что вы выступаете? Ваша цель? - строго спрашивала елка.

- Всеобщая забастовка, - нашелся кто-то.

- Без требований! - добавил другой голос, вызвав дружный анархический смех.

- Чтобы каждый обходился своей головой, - объясняли ей по-понятному.

- Голова была у Ленина, у Сталина, а у тебя сундук! - не сдавалась звенящая бабуля.

- Дяденька, дай пострелять, - клянчил малолетний ирокез по прозвищу Ингредиент у казака, гулявшего с автоматом АКС на плече.

- Дай уехала в Китай, - находчиво отвечал казачок и сверкал лампасами дальше.

- Хочешь автомат, езжай в Приднестровье, - уже вполне серьезно советовали Ингредиенту знающие люди.

Девочка, на вид лет десяти, с цирковой выученностью крутила в руках два советских флага и кричала, как заклинание: "Ма-ка-шов! Ма-ка-шов!" Интересно, через сколько лет эта фамилия потребует объяснительной ссылки? В который раз проходил мимо, расхваливая свою газету "Дубинушка", смазливый блондинчик в новеньком камуфляже. Родись он в Штатах, был бы звездой модного гей-клуба, а то и голливудской, родись здесь лет на двадцать раньше, играл бы царевича в детской киносказке. А нынче вот "вся правда о евреях" у него в руках. "Изнеможденный" - писала одна из таких газет о народе. Я запомнил это слово. Нас окружали в основном красные советские знамена, на некоторых гуашью был наивно выведен лик Христа. Поменьше было монархических. И, как в песне про "Варяга", андреевский: перечеркнутая заранее чистая страница, что на ней ни напиши.

Все попытки уточнить, без чего должно быть Иное Бытие, заканчиваются гротескной ерундой, ведь баррикада не имеет плана-чертежа и строится из чего придется.

Немногочисленная молодежь на баррикадах как бы говорила: "Посмотрите на нас, хотя бы по телевизору, мы хотим Иного, о котором вы не умеете даже подумать, невыносимо неуместного. Иного, в сравнении с которым вас и ваших жизней просто нет и не может быть. Вы скажете, что то, во что мы верим, то, что означают наши флаги, давно уже кончилось или наоборот, будет когда-нибудь очень не скоро, а мы вот готовы защищать это сейчас, здесь. Оцените хотя бы наш жест, мы готовы за него пострадать".

Некоторым из них оставалось жить две недели. Они навсегда останутся здесь. В Студенецком, Глубоком, Капрановском переулках их догонят крупнокалиберные бэтээровские пули утром четвертого октября. Рассвет этого дня так никогда для них и не закончится.

- Что с ними? - спросил я однажды во сне у всезнающей темноты.

- Теперь райский металл, - отвечала тьма, - только райский металл.

Ночью, на баррикаде, ко мне прижималась Ася и говорила: "Ты мне не нравишься таким вот, командуешь, нервный голос у тебя становится, отрывистый, ты нравишься мне другим". Она дрожала в моей кожаной куртке из краденой гуманитарной помощи. Уже успела разукрасить рукава какими-то виселицами, человечками, цитатами из Летова. Утром ей нужно было улетать в Америку. Там будет в истерике смотреть танковый расстрел по СNN и названивать со слезами в Москву, чтобы сказать, как меня любит. Но меня дома не окажется. Еще приезжала к Дому Советов ее подруга, Катя-переводчица. С загадочным лицом она демонстративно бросала в рот какие-то безвредные средства, вроде ноотропила, будто это были бог знает какие наркотики. А в голове у Кати играл "Джефферсон Эйрплэйн".

В одну из первых ночей мне запомнилась тревожная фигура, которую я никак не могу истолковать. В светлом кожаном плаще, с элегантной, но не интеллигентской, скорее коммерсантской или даже иностранской, бородкой, он приблизился вплотную к баррикаде и рассматривал нас, как будто мы в телевизоре, а он - у себя дома. Ингредиент спросил у подошедшего сигарету.

- Ну на, покури, большевичок, - после долгой паузы отозвался незнакомец и метко бросил ему открытую пачку.

Казалось, он хочет добавить "в последний раз". Он мог быть кем угодно.

- А вы большевичков, видимо, не любите? - не вставая с куска забора, поинтересовался я.

Не ответив, холеным и умным лицом он изобразил брезгливую снисходительность. Еще посмотрев за нами, как смотрят жизнь мартышек в вольере, поплыл дальше между ночных баррикад. Я мог бы сказать ему про убогость альтернатив, распределение-потребление, осознание коллективной силы и прочее, но он говорил, только если хотел, а с нами не собирался. Кто это был? - спрашиваю я с тревогой иногда себя и сейчас. Кто это был? Как будто в ответе есть важнейшая разгадка.