История забвения

Эти слова моего отца, писателя Анатолия Васильевича Кузнецова, произнесенные им в августе 1969 года в эфире Радио "Свобода", сегодня слышатся мне лишь слабым отголоском тех событий, которые разом перевернули его и мою жизнь, разделив ее на "до" и "после" его эмиграции.

В конце 60-х Анатолий Кузнецов считался в СССР одним из самых ярких, талантливых и прогрессивных литераторов, одним из "отцов-основателей" так называемой исповедальной прозы. Его роман-документ "Бабий Яр" стал едва ли не самым крупным событием в советской литературе того времени. В основу романа легли записи, которые в детстве будущий писатель вел тайком от всех, стараясь запомнить все, что происходило с ним в оккупированном Киеве. Его рассказ "Артист миманса", опубликованный в 1968 году в "Новом мире", сравнивали с гоголевской "Шинелью" и "Бедными людьми" Достоевского. Его книги выходили огромными тиражами, переводились на множество языков, по ним ставили спектакли и снимали фильмы.

И вдруг: "Я дошел до точки┘"

И вдруг - отчаянное, авантюрное бегство, клеймо "невозвращенца", глухое раздражение и показное непонимание коллег по писательскому цеху, шепот в коридорах Центрального дома литераторов: "Ну чего ему не хватало?.."

А затем - практически полное забвение, искоренение из истории, вытаптывание памяти о нем. Тогда казалось - навеки.

Пришли 80-е годы, грянула перестройка, и постепенно в литературный обиход стали возвращаться запрещенные имена: Солженицын, Галич, Бродский, Некрасов, Аксенов, Войнович, Гладилин, Владимов┘ всех не перечесть. Анатолия Кузнецова словно бы и не было. Его имя так и оставалось скрытым неким странным флером молчания - в том числе и среди прогрессивной "перестроечной" общественности.

Совершенно очевидно, что Анатолий Кузнецов стал невольной жертвой своей творческой манеры - а именно "исповедальности". Предельная откровенность, честность не только перед самим собой, но и перед читателями, разумеется, в советское время никак не приветствовались. Ни одна из его книг - ни одна! - не дошла в СССР до читателя в том виде, в каком она была задумана и написана.

В командировку в Лондон отец был отправлен накануне 100-летия Ленина. Он заявил, что пишет роман о II съезде РСДРП, что ему необходимо побывать на месте событий, постоять на могиле Карла Маркса на Хайгейтском кладбище, поработать в библиотеке Британского музея, где в свое время трудился Ленин, словом - "прочувствовать атмосферу". Что ж, план его удался - прогрессивный писатель был командирован в британскую столицу. Он тут же ушел от своего "опекуна" и попросил политического убежища. Отчаянная злоба обманутых советских чиновников выплеснулась на страницы печати с такой силой, что этот мутный поток, как говорится, захлестнул тогда и тех отцовских друзей и коллег, которые внутренне готовы были ему посочувствовать и даже посмеяться втайне над околпаченными большевиками. Имя отца было так старательно вычеркнуто изо всех советских анналов, что инерция этого вычеркивания сохранилась и тогда, когда советская власть приказала долго жить.

Вскоре после "невозвращения", летом 1969 года, в английской газете "Санди Телеграф" было опубликовано интервью отца известному лондонскому журналисту и будущему своему коллеге по работе на радио Дэвиду Флойду. Желая избавиться от лжи, которая окружала его всю прошлую жизнь, наивно и немного по-детски веря, что, попав в нормальное общество, он может говорить правду безо всяких ограничений, Анатолий Кузнецов подробно и обстоятельно рассказал о своих связях с КГБ, о том, как с ним работали, как его вербовали, как он дал формальное согласие на сотрудничество, лишь бы ему позволили выехать за границу.

История простая: не пойман - не вор. А признался - получи клеймо "доносчика", а заодно и "изменника".

Многие из тех, чья "стукаческая" деятельность была секретом Полишинеля, громче всех закричали: "Держи вора!" - прекрасно продолжая при этом ездить в зарубежные командировки и поражая соотечественников произведениями, написанными по мотивам этих поездок. Надо ли называть их имена? Надо ли говорить о том, что они, оказавшись после перестройки в прекрасной форме, продолжили свое участие в творческом процессе и предпочли забыть человека, чье честное признание стало для них вечным укором?

Все авторы-эмигранты, постепенно вернувшиеся в литературную жизнь страны, в эмиграции, как говорится, продолжали свое дело. То есть - писали книги. Можно обсуждать их достоинства и сравнивать уровень литературы - но при наличии "объекта обсуждения". То есть - собственно литературного творчества. Случай же с Анатолием Кузнецовым - особый. Почти уникальный. За неполных 10 лет в эмиграции он не написал ни одной новой книги. НИ ОДНОЙ.

И это - самая главная причина забвения.

Однако точку ставить рано.

Сам он в начале 70-х на вопрос, когда же будут новые произведения, отвечал бесшабашно и все так же по-детски: "А я теперь, слава богу, свободен. Хочу - пишу, хочу - не пишу".

Но, разумеется, все было не так просто. Отказавшись раз и навсегда от выдающегося метода социалистического реализма, которому только и учили в Литературном институте имени Горького (а отец, между прочим, стал известным писателем еще до окончания этого знаменитого вуза), он решил сделать две вещи. Во-первых, прочесть побольше запрещенной в СССР литературы - Оруэлла, Кафку, Замятина, Бердяева┘ и много еще кого! - чтобы понять, как же надо и как можно писать в свободном мире. Во-вторых, написать что-нибудь "эдакое", в манере "потока сознания" или постимпрессионизма, отдаться свободному творчеству, не стесненному запретами и законами соцреализма.

И вот, проделав все запланированное, отец вдруг осознал, что писать, например, как Джойс, он не в состоянии. Попросту не получается. Некоторые отрывки из незавершенного его романа "Тейч файв" были даже опубликованы, но реакция друзей, критиков и, что самое важное, самого автора, была единодушной: слабое и формальное подражательство. А писать по-другому он попросту не умел - и, не умея лгать в первую очередь самому себе, честно признавался в этом. "Я теперь, почитав настоящих, понял, что мне марать бумагу нечего. А ведь думал, что писатель".

Уникальность ситуации - все в той же творческой манере Анатолия Кузнецова. "Исповедальность" его прозы, ее максимальная откровенность и открытость - это уже не реализм, а нечто большее. Если хотите, это уже не вполне литература. Недаром же главный труд его жизни - "Бабий Яр" - имеет весьма красноречивый подзаголовок: "Роман-документ". И, как это ни рискованно звучит, позволю себе предположить, что по складу своего дарования Анатолий Кузнецов был не столько писателем - литератором, облекающим в словесную форму некие мысли и чувства, а летописцем - человеком, которому ближе всего прямые, нелитературные высказывания.

В самом деле, что могло быть более подходящим для "исповедального" писателя, чем возможность напрямую, без каких-либо литературных условностей обращаться к своим читателям?

И писатель-летописец стал публицистом. А читатели стали слушателями.

Тексты радиобесед отца подготовлены мною к изданию, но вот незадача: пока выход книги в свет остается проблемой - кто-то не считает издание важным, кому-то денег не хватает┘ в общем, традиционная для Анатолия Кузнецова история┘

Эта книга возвратила бы в литературный обиход страны имя одного из талантливейших ее писателей. Нет сомнения, что, проживи Анатолий Кузнецов хотя бы до начала XXI века, книг было бы больше, а участие его в жизни современной России было бы весьма заметным.