Грабли для Паганини

Роман Ромов, историк

Перспективы, по-моему, хорошие.

Что доказывает новая повесть Распутина, которую я снял с полки в книжном магазине сначала себе, потом парню какому-то, потом армянке вроде бы в летах, которая оказалась начальницей чего-то в Детском фонде (разговорились). Они до полки с Распутиным не доставали.

А потом пожалел, что впопыхах купил иркутское издание, а московское, кажется, лучше. Повесть я маме отдал пока и, может быть, вовсе ее читать не стану. Не потому, что Распутин плохой писатель (в эти выходные пойду с дочкой на площадку спортивную за школой, там тихо и скамейки, буду "Век живи - век люби" перечитывать, точно знаю. Это где голубику - в ведро оцинкованное, ну, вы помните).

И не потому, что "старик слабину дал", как критики некоторые лают, номена сунт одиоза. Просто я эту историю и без того слишком хорошо знаю. Слишком. В отличие от прочих историй, представленных на премию "Национальный бестселлер". А может, не удержусь, прочту. Наверное даже.

"Почвенное" направление в русской литературе будет жить непременно, потому что другие "за жизнь" говорить не способны. Так, чтобы еще образ человеческий сохранить при этом. И речь не убогую, само собой. Что такое почвенничество? Книжки про деревню? Нет, конечно. Это - про труд, про долг, про мир в координатах "должно/не должно", а не "нужно/не нужно". Просто на почве такой мир получается, а без почвы - как-то не очень. Почвенничество - про людей честных и любящих. Про живых. Больше про живых людей писать вроде и некому. Так что хорошие перспективы.

Денис Савельев, литератор

Павел Валерьевич (Басинский. - "НГ-EL"), по-моему, прав. Нужно говорить, наверное, о реализме без определений - "критический" он, "социалистический", "крестьянский" или какой еще. Это главное. Ведь что произошло с "деревенщиками"? Оказавшись запертой в искусственных рамках "направления", деревенская проза выродилась в этнографический очерк. Во "взгляд со стороны" на деревню. А не изнутри деревни - в мир (иной и чуждый). На самом деле никакой "деревенской" прозы никогда не было, как и "городской". А что было? Был естественный взгляд на мир. "Городские" писатели (Трифонов и прочие) такого взгляда не имели по определению. Они смотрели через призму города (культуры, образования, воспитания). У "деревенщиков" же не было ни того, ни другого, ни третьего.

Вот пример (пусть и грубый - это специально, для наглядности). Приходит городской человек в театр и видит: Гамлет читает монолог. Городской человек ловит паузы, следит за мимикой - как актер играет? Деревенский человек, по оплошности попав туда же, наблюдает иное: вырядился какой-то дядька (кстати, костюм поизучаем немного) и ходит по деревянному помосту. Зачем ходит? Почему люди смотрят? И давай изучать людей, которые сюда пришли. Это отчасти то, что Шкловский называл остранением. Но дело не в остранении. Люди деревенской и городской культуры отличаются по взгляду на мир. У деревенского жителя он непосредственный и естественный (условно - плоский), у городского - осмысленный и опосредованный (условно - глубокий).

Ведь так называемые "деревенщики" про деревню, собственно, не писали. Повесть Распутина "Живи и помни" не про деревню - а про то, как человек становится предателем и за что (вопреки чему) этого человека любит женщина. Шукшин, как это ни странно, писал про город. Естественный для него сюжет - мужик в городе. Так легче его "выявить". В общем, деревня в прозе "деревенщиков" - это естественная среда обитания (мышления), а город - враждебный мир. Но березы, избы, печи, тут ни при чем. Когда появляется антураж - это этнография.

То есть деревенщик (и хороший, как Шукшин) появиться может. Но не факт, что он будет писать про деревню. Он может писать о чем угодно. Просто не этим определяется деревенщик. Вот Платонов, у него антураж - паровозы, стройка, "солнце-пролетарий".

Вот еще один пример. Ручка - что это такое? "Культурный" человек знает - ею пишут. А абориген Океании - для него что? Артефакт. Он не знает, что можно писать В ПРИНЦИПЕ, не говоря о том, что не знает, что такое бумага и чернила. Вот и деревенщик - это не промежуточное звено, это вообще другой вид. Он не так убежден, как культурный человек, что ручка - это ручка. Он все время напоминает себе - для чего она и что с ней надо делать. А так - она у него на шкафу лежит, и так он ее и понимает - "вещь, которая в шкафу лежит". В общем, аутентичный взгляд на мироздание.

Сергей Самсонов, литератор

Термины, термины, термины. Разные "измы" расползлись, как тараканы. Надо ввести мораторий на термины. Забыть о направлениях и говорить о каждой вещи в отдельности. Нельзя же считать, что вся деревенская проза хорошая. Или вся плохая. И то же самое - с "постмодернизмом". Мне, например, не нравятся тексты Михаила Тарковского. Оставляют равнодушным. Потому что я так не жил и при всем желании не могу сделать этот мир своим. Но те, кто ругает его, не нравятся мне еще больше. Потому что существование прозы Тарковского делает их собственное существование неестественным, фальшивым. Они-то знают, что зря живут, и поэтому ругаются. Это очень верный знак - когда ругают "деревенщиков", точно чувствуют, что зря живут. По себе знаю. А перспективы "возращения к корням", мне думается, нет практически никакой. Потому что ни корней, ни земли не осталось. Где оно, крестьянство? Кто его видел-то не на картинках? Деревни стоят спившиеся, обреченные, полувымершие. Остается любить то, чего нет, - вечная мечта о "потерянном рае".

Ольга Гусева, читательница

Под Нижним Новгородом, в поселке Балахна (дома с огородами, с печками, с колодцами) живет такой Владимир Федоров. Он изначально городской, родился в Нижнем, потом пожил еще на Севере (в Ухте и Сыктывкаре), потом вот переехал в Балахну. Где и живет в изрядной нищете с женой и двумя детьми преимущественно браконьерством, как и все местные жители. Пишет и печатается, книг штуки три вышло в местном издательстве, роман в "Роман-газете" опубликовали.

Живет он там сознательно. Потому что пишет про деревню. И переезжать в город, искать другой жизни считает недостойным. Пишет про людей, северных и нижегородских. Все у него там ходят на охоту в тайгу или на рыбалку на Волгу, гибнут в болотах, выживают в деревнях, помогают друг другу, предают друг друга, пьют водку или не пьют ничего, любят или умирают.

Я вообще-то к этим деревенским делам с понятным ужасом отношусь. Я роман Сергея Кузнецова и Линор Горалик "Нет" люблю, понимаете? А Федорова этого я случайно знаю, и пришлось мне какие-то подаренные книги взять и из вежливости читать. И знаете что? Вдруг оказалось, что читается. Потому что там про людей, а не про погубленную деревню, или погубленную Россию, или про священность корней. Там просто про людей, ну вот какое им выпало время, в такое и живут. Ну примерно как роман "Нет" - не про порнографию. И антураж весь этот, в котором все происходит, детали - не утомляют и не пугают. Потому что не кажется, что они нарочито напиханы, никаких "стариков Ромуальдычей". Просто человек описывает свою среду изнутри и ее языком. Словно бы он пишет не для "нас", а для своих соседей - крестьян-браконьеров, как если бы они читали его.

Василий Шевцов, философ

Мне кажется, вопрос "жива ли деревенская литература?" - это версия вопроса "жива ли деревня?". То есть он должен ставиться так: чем будет литература о деревне (а она, конечно, никуда не денется, и предполагаю, что через некоторое время будет возрастать в цене, как "экологически чистые продукты" на фоне модифицированных) - руссоистским конструированием "естественной жизни" или живым свидетельством? Мне кажется, первый вариант развития ситуации более вероятен. Деревня будет приобретать все большую символическую ценность за счет вытягивания из нее живых соков. При этом "деревенщицкий" проект 60-70-х будет восприниматься как недосягаемый образец - на манер античности для Ренессанса. Но если рыночный механизм будет запущен, то начнется и новое производство "деревенской литературы", а с ним и перепроизводство, и падение спроса со временем.

Андрей Горохов, музыкальный журналист

Думаю, что проблемы нет. А есть люди, институты и медиа, которые втянуты в процесс "решения" этой несуществующей проблемы. В начале 90-х такая ситуация возникла в искусстве: авангард исчез, а дискурс авангардизма набрал силу, журналы получили подписчиков, кураторы выставок - финансирование, и т.п.

В "деревенскости", как мне кажется, важен не момент личной ностальгии. Ностальгия по парному молоку и деревянному полу не лучше ностальгии по The Beatles. Важно подозрение на некоторую фундаментальность жизни в деревне. Ведь жизнь в деревне вполне самодостаточна и без городского культурно-цивилизационного фетишизма. Рождаться, любить, совокупляться, есть, спать, умирать вполне получается и в деревне. И ничуть не менее интенсивно.

И потому - город вроде бы "не нужен". То есть деревенские русские - это русские неандертальцы, русский каменный век. А деревня так и живет - люди едят то, что сами у себя на огороде и сажают. Во Владимирской области это очень заметно. И как всякая радикальная редукция, "редукция к деревенскости" невероятно привлекательна.

За различными литературами - различные редукции. Спортивная литература - про то, что "жизнь - борьба". Женская - про "есть в жизни счастье". Поп-музыкальная - про "любовь правит миром". Производственная - про баланс личного и общественного. Философская - про то, что личную неустроенность можно свести к неустроенности глобальной. Военная - про то, как человек способен вскочить на подножку поезда исторического процесса. Деревенская - про то, что русские в каменном веке - куда более наваристые и ценные русские.

Упадок же деревенской литературы связан, кажется, с упадком литературы вообще. В сфере криминальной прозы есть упадок? Читатель-то у нее есть, есть и ее вал, но можно ли говорить, что криминальное чтиво в России переживает подъем? И что вообще переживает? Какая литература? Постмодернистское высасывание из пальца? Соц-критическое фэнтези? Ой ли? Если люди не знают, для чего жить, то становится неясно, для чего писать.

А критик испытывает к этой ситуации специфический цеховой интерес врача-хирурга, который вдруг остался без работы оттого, что вместо колотых рубленых ран, которые он умел зашивать, вдруг пушки стали отхватывать по полчеловека, и хирургу вроде бы делать нечего. "Постмодернизм, однако", - думает он. И просится назад лет на двадцать.

Александр Иванченко, писатель

Всем отдыхать. Единственной фундаментальной реальностью является язык, он же почва. Поэтому Лесков, Бунин, Чехов, Набоков, Гоголь, Толстой, Платонов, Тургенев - почвенники, а Распутин и компания нет. Языком не владеют. Кроме Астафьева. У них "реальность" впереди языка, потому ни почвы, ни литературы. Они реальность окутывают в язык, а истинный почвенник из языка извлекает реальность, он из языка никогда не выходит. Поэтому вопрос сохранения почвы - это вопрос сохранения языка. Благодаря отрыву от почвы-земли (эмиграция) мы часто имеем великую литературу-почву. Почва-язык всегда с тем, кто ею владеет. Поэтому утраты почвенничества не предвижу.

Комментарий редактора

Думал, буду молчать и со всем соглашаться, но ваши, Александр, слова - это выше моих общечеловеческих сил. Вы человек по-своему верующий, я тоже. Мы оба знаем, что основой "культурного опыта" (нравственности, художественности - абсолютно всего) является не язык, а смерть.

Был такой замечательный русский филолог - Александр Афанасьевич Потебня. Ваша мысль о том, что реальность прорастает из языка, принадлежала раньше ему. А еще раньше - немецким философам-романтикам Гердеру и Шлегелю. Потом с нею кто только не возился┘ Опоязовцы, формалисты, структуралисты, постструктуралисты┘ А каждый литератор-эмигрант - так обязательно. Озвученная в нобелевской речи Бродского, в годы моей студенческой юности эта мысль была мейнстримом. В мозгах "интеллигентного" литературоведа она прописывалась "по умолчанию". Я тоже хотел быть "интеллигентным" и думал ее из всех сил! И, конечно, стал в конце концов убежденным постмодернистом, потому что узловой постмодернистский тезис "мир как текст" - из этого же гнезда.

Однако постмодернистские рефлексии по поводу тотальности языка неизбежно и закономерно ведут к снижению социальной ответственности. Сначала говорится: "Наша родина - русский язык", а потом выдвигаются идеи, как ловчее разрушить Российское государство, заменив его идеей русской диаспоры - по типу мирового еврейства. Причем выдвигают и развивают эти идеи не какие-нибудь "американские шпионы", а честные, прекраснодушные люди. Конечно, эмигранту-программисту из Силиконовой долины "при диаспоре" будет сплошное счастье. А вот старушке-пенсионерке, неинтеллигентной сволочи, - не очень.

Почему наше образованное сословие с брезгливым недоверием относится к деревенской литературе? Почему наши "естественные" деревенщики смотрят на мир с такой беспробудной мрачностью? Почему направление "крестьянский реализм" выродилось в этнографический очерк? Думается, это не проблема литературы. Это проблема нашей истории, проявившаяся в литературе весьма частным образом. Европеизация Руси разделила русских на "народ" и "элиту" по культурному принципу. Элита осознала себя "колонизатором", а народ в ее глазах превратился в экзотичных, но враждебных "туземцев". Сложились две модели национальной самоидентификации: оптимистическая (для элиты, довольной всем, кроме доставшихся ей страны и народа) и пессимистическая (для тех, чьи опыт, уклад, культура и даже язык объявлены второсортными).

Интересно, кстати, что Бунина и Набокова вы, Александр, причислили к почвенникам, а Достоевского, который предложил понятие "почвы", - нет. Не потому ли, что мрачнейший Федор Михайлович писал весьма тяжелым, "плохим" языком - благодаря тому же Набокову это общеизвестно? Однако же вот стал мировым писателем. Может, его читателям точка зрения Потебни была неизвестна?