Ожидание

Зал ожидания. Люди вяло пережевывают пироги, бутерброды, гороскопы, кроссворды, анекдоты и друг друга. Уныло смотрят перед собой, ходят взад-вперед, гнездятся поудобнее на угловатых стульях и засыпают, зябко кутаясь в кожухи, - в Киеве морозец. Мысли либо остались у начала пути, либо унеслись к его концу.

В зале колонны с лепниной. На капителях - гипсовые колосья, серпы и молоты. Символы умершей цивилизации.

Цыганистая деваха грозит юной чумазуре ремнем, и та поспешно ховается в складках многочисленных материных юбок.

Супротив на тех же демократично пластмассовых стульях расположился молодой мужчина в стильном пальто. Из-за воротника выбивается шелковый шарф. Заслонившись щитом детективной книжки, он посматривает на орущее чадо степей с недоверием и опаской.

Гул голосов, ругань, смех, плач, перезвоны лихой музыки из киосков аудиозаписей. Запах иностранных сигарет, махорки, пота, еды, мочи.

- Вот я читал, один американец┘ - Ни с того, ни с сего очнулся бородатый дед в ушанке. - Три раза попадала в него молния. И только на третий раз добила. Какая человеческая природа упорная.

Все это он доводит до сознания соседа, который вперил взгляд в пол и уже не реагирует на раздражители внешнего мира.

Старуха в платке, надвинутом на глаза, в странно модных квадратных очках без оправы - поворачивается к деду всем своим баркасом, затянутым в телогрейку:

- Человек что хотите выдюжит, дажи и такую дорогу.

- Чем же путешествие-то не нравится, мать?

- А что, ничего, я и говорю. Простыни в поездах чистенькие, свежасенькие. А балакают, плохо живем.

- Ты, мать, откуда же?

- С деревни Маковки.

-Мак, значит, производим? - Подмигивает ушанка. - Дело доходное.

- Это что же, в смысле наркотика?

- Ну, если с умом торговать┘

"Мать" сердится, отворачивается:

- И что за наркотики, мы и не знали. Мак ели и не диковали.

- Молодежь все напридумала┘ - веселится борода-ушанка. - Молодежь, а?

Пожимаю плечами.

В другой стороне - молодой парень с землистым рыхлым лицом, с ним на скамейке костыли и бутылка "Ром-колы". Уткнулся в газету, весь поглощен читаемым - брови ходят вверх-вниз, губы слегка шевелятся.

Цыганка дитю басом:

- Поди сюда. Поди сюда, сказала, - и хлопает ремнем по лавке.

Так провинившихся псов подзывают.

Дите с другом играет в лошадки, обмотав вокруг шеи веревку.

- Ромашка, - кликнули его сотоварища, и лошадка весело бежит на зов.

Оставшись в одиночестве, мальчуган опять ревет в голос. По грязным щекам - разводы. Молодой человек выпал из газеты, потрепал ребенка по вихрам.

- Строга мать-то. - Старушка-маковка смотрит на цыганку враждебно, боком.

- Вот меня мать дирала, - просыпается сосед ушанки, не молодой уже человек, потертый, как ходячая монета.

- Пользы-то с того, - ворчит старуха.

- Не скажите, польза была, была, - с достоинством возражает монета. - Так бы еще неизвестно, что с меня вышло. А так вот он я какой, гляди.

- И глядеть-то не на что, - с сердцем говорит бабка.

- Я не про то, - он прижимает грубую ладонь с пожелтевшими ногтями к левому верхнему карману, - я все к тому, что ежели мать нас и ругает и бивает, все едино мы к ней как? Как к матери повинны относиться. Ну, бабуля, разве же не прав я? Какая-никакая, а мать наша. Верно, нет?

Бабуля, не ожидавшая такого поворота, мягчеет, оттаивает:

- Верно, сынку мой, верно. Мать она всегда мать, даже злая.

Цыганка как не слышит разговора. Она глядит поверх голов, и красный бант с блестками у нее на затылке высокомерно подрагивает. В пальто и с детективом взял "дипломат" и ушел - то ли посадку объявили, то ли мешали читать.

- Вот и с родиной такие же дела, - оживляется ушанка. - Хороша ли, плоха, а мать наша┘

Его патриотическое воодушевление повисает в тишине.

Женщина в дубленке и высокой меховой шапке, похожая на боярыню, красивая и еще не старая, молвит спутнику:

- Симпатичные цыганятки маленькие.

- Ага, - соглашается тот, разглядывая цыганенка, тонкие ручонки которого теребят рваный пакет. - Как таракашки.

- А как вырастут┘ Что говоришь, таракашки? Ха-ха┘

Вдоль рядов тащится щетинистый бледный черт в очках с треснутыми тостыми стеклами.

- Господа, - возглашает он и подбоченивается, - подайте кто сколь может ветерану.

Он и сам слегка смущен этой невольной и, может, даже сиюминутной ложью.

- Какой ветеран? - ежатся.

Всем нам неловко. Бог весть, отчего становится неловко при встрече с нищим - будто чем-то виноват перед ним.

- Выпивки ветеран, - сварливо откликается бабка.

- Подайте, добрая красавица, - мужичонка останавливается напротив боярыни.

У той испуг и любопытство на свежем лице. Она поспешно, изящно срывает перчатку, но спутник задерживает руку, наклоняется и шепчет на ухо. Щеки боярыни розовеют:

- Ступайте. Мне нечего дать вам.

Ветеран долго смотрит ей в лицо, без сожаления и гнева:

- Меня, добрая красавица, никто с рождения на "вы" не называл.

Он уходит, люди смотрят на боярыню, как на невиданное существо, а на ее спутника - искоса, недобро.

- Нам пора, Коленька, - она неловко поднимается.

- А вот у меня такой случай был. - Снова бородатая ушанка. - На вокзале в Житомире. Один стоит, перед ним вареный рак на блюде. Спорим, говорит честному люду, сейчас оживет и поползет? На 10 гривен спорим? Ну, а как он поползет - вареный, красный, лежит на тарелочке. "Спорим" - отдали по 10 гривен. Тот сидит, пивко попивает. А рак вдруг приобретает нормальный цвет и пополз. В чем дело? Оказывается, если в жабры раку спирт налить - он краснеет и засыпает. Но, говорит, выдерживает так только три раза.

- А наш мужик больше выдерживает!

- И как это он тебе рассказал про все? - Насмешливо щурятся.

- За такую информацию еще 10 гривен, - смеется борода.

Смеются все. Вполне добродушный смех продрогших, усталых людей, знающих цену труду, но умеющих ценить сметку удачливых проходимцев.

Междупутье. Межвременье. Перерыв. Никем не заказанная рекламная пауза. Зал ожидания настоящей жизни.