Так и надо

С уществует ли авторский копирайт на восприятие произведения? Вот уже на протяжении второго столетия мы ежедневно нарушаем духовное завещание Гоголя, всем и тоном и духом своих "Выбранных мест..." и "Исповеди" ясно наказавшего не смеяться над "Ревизором" и "Мертвыми душами"┘

В своеобразном постскриптуме к "Обращению к людям-братьям" (21 августа 1908 года) Лев Толстой писал: "Я думал, что умираю в тот день, когда писал это. Я не умер, но вера моя в то, что я высказал здесь, остается та же, и я знаю, что не изменится до моей смерти, которая, во всяком случае, должна наступить очень скоро".

Кажется, все ясно: вот оно завещание! Подписанное с очень важным, в почти юридической форме сделанным уточнением, смысл которого предельно прост: воля моя не изменится до смерти, все дополнительные варианты считать ложными. Я не силен в юриспруденции, но, вероятно, на языке закона всех цивилизованных стран есть такие формулировки, которые делают завещание единственным и уже неизменным в будущем даже волей самого завещателя (например, он опасается ослабления разума или давления со стороны каких-то заинтересованных лиц).

Итак, завещание Толстого: "Об одном прошу вас, милые братья: усомнитесь в том, что та жизнь, которая сложилась среди нас, есть та, какая должна быть (жизнь эта есть извращение жизни), и поверьте, что любовь, только любовь выше всего: любовь есть назначение, сущность, благо нашей жизни, что то стремление к благу, которое живет в каждом сердце, та обида за то, что нет того, что должно быть: благо, - что это законное чувство должно быть удовлетворено и удовлетворяется легко, только бы люди не считали, как теперь, жизнью то, что есть извращение ее..."

Все в этих словах вроде бы истинно и прекрасно, и - что можно возразить против такой страстной проповеди блага и любви! Однако при ближайшем рассмотрении это завещание оказывается не чем иным, как жаркой проповедью отвращения к жизни. По крайней мере к той жизни, которая гениально показывалась Толстым в "Севастопольских рассказах", раннем и позднем "кавказском" циклах, "Войне и мире", "Анне Карениной". И вот сам же Толстой пишет, что "жизнь эта есть извращение жизни"! Какая жизнь? Русских солдат и генералов, Пети и Николая Ростовых, старого и молодого Болконских, Пьера и Наташи, Стивы и Долли, Анны и Вронского, Кити и Левина, Хозяина и Работника, Алеши Горшка и Холстомера - все это не жизнь, а извращение?

Скажете: зачем все валить в одно? Да ведь это не я, но сам Толстой делает! Это он в "Обращении" завещает не какой-то конкретный опыт проживания жизни, а тотальное отрицание несомненно несовершенного устройства мира во имя абстрактного блага и любви. И за тем уже предчувствуется, быть может, самый страшный тоталитаризм ХХ века - постоянное выхолащивание всяческой жизненной органики, всяческих жизненных мелочей ради главного - несомненно правильного, но пустого и жуткого в своей безличности. Стива Облонский со своими мамзелями и устрицами пошл и мелок? Зато Ленин и Муссолини ах как велики! Вронский со своей дворянской гордынею нехорош? А не желаете ли видеть его современным кришнаитом, бритоголовым, без национальности, без различимого пола даже? С Алешей Горшком поступили не по-божески? Да ведь Алеша в Царствие Небесное прямиком пошел и там за своих обидчиков слово замолвил! А за наших жертв ли, палачей ли, вылетевших трубами нацистских ли, цивилизованных ли крематориев - кто словечко замолвит?

Если Толстой не этого хотел, значит, его завещание просто не по-хозяйски составлено, просто брошено на ветер и капитал разлетелся в прах. Это можно простить самодовольному барину, но нельзя - национальному гению, с которого и особенный спрос!

Но зададим вопрос иначе: с тем ли завещанием имеем дело? За три года до написания "Обращения" он закончил работать над повестью "Хаджи Мурат", которую тоже не без основания называют его художественным завещанием. Интересно, что эта повесть создавалась им в почти канонической "завещательной" атмосфере. Он сделал десять редакций и не мог успокоиться, пока не поставил окончательной точки. Он писал ее почти втайне, посвящая в это самых близких людей. Он строго наказал напечатать ее после своей смерти. Он, стало быть, вполне отвечал за этот текст, если не уничтожил, как Гоголь, несомненно зная, что это его главное предсмертное произведение.

Главное для нас - это то, что и в первой, и в последней редакциях осталось почти неизмененным - самое-самое начало, вступление, рассказ о репейнике, который выстоял один среди вспаханного поля и который напомнил историю о Хаджи Мурате. Это вступление - фирменный толстовский знак. Это точка, которая ставится в начале текста. Это "хорошо", сказанное еще до шести дней Творенья, не оставляющее никаких сомнений в том, что Творенье не будет напрасным и случайным, что все, происходящее с Хаджи Муратом ли, с нами ли грешными, исполнено высочайшего вселенского смысла, если все это вобрал в себя образ простого полевого репья, раздавленного колесом телеги, но не сдавшегося и вставшего перед Богом...

"Да, этот еще жив, - подумал я, подойдя ближе и узнав куст татарина. - Ну, молодец, - подумал я. - Экая энергия..." "Молодец!" - подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. "Так и надо, так и надо".

В последней редакции Толстой снимет это так и надо, словно испугавшись своей же слишком восторженной проповеди неистребимости жизни, всякой жизни. Но - лукавый старец! - снимет и в сцене гибели Хаджи Мурата слова: "И он вдруг понял все. Что этого не надо было. Что все было не то". То есть как это - не то? То есть как это - понял все? Разве может быть жизнь не тем! Разве можно ее понять всю, чтоб ничего не осталось в остатке, который-то и есть самое главное! В окончательной редакции гибель Хаджи Мурата приобретает тот единственный высочайший смысл, когда жизнь переходит в жизнь, но не путем отказа от старой жизни, как от змеиной кожи, а путем наиболее полного исчерпания ее. Принцип не змеи, но колодца. Для того чтобы наполнить его новым содержанием, необходимо как можно энергичней вычерпывать старое, при этом момент перехода старого в новое останется неизвестным.

"Все это (жизнь Хаджи Мурата. - П.Б.) казалось так ничтожно в сравнении с тем, что начиналось и уже началось для него. А между тем его сильное тело продолжало делать начатое... Несколько человек милиционеров с торжествующим визгом бросились к упавшему телу. Но то, что казалось им мертвым телом, вдруг зашевелилось..."

И здесь, возможно, находится ключ к пониманию подлинного завещания Льва Толстого. Но только - ключ! Потому что главное все-таки остается неизвестным. Его побег! Был ли это жест последнего отчаяния, отвращения к жизни или последней недовычерпанной силы, энергии? И можем ли мы сказать об этой сцене, ставшей почти мифологической, ясные и простые человеческие слова:

"Молодец! Так и надо!"?