Иногда истины не видят, потому что она у всех на виду

Прозаик, публицист, моралист и парадоксалист Честертон. Фото Герберта Ламберта

Он не менее остроумен, чем Оскар Уайльд и Бернард Шоу, хотя и уступает им как писатель, что сам же и признавал. Шоу считал его «всего лишь журналистом, но зато каким журналистом!». Борхес высоко ставил его именно как писателя, особенно посмертно изданные «Парадоксы м-ра Понда», которые переиздал в «Личной библиотеке Борхеса», а Кафка, несчастнейший из писателей (как Пруст – счастливейший), с большим удивлением писал о нем: «Он так весел, что иногда будто он и впрямь обрел земной рай».

Как в кроссворде: фамилия – в русской транскрипции – из девяти букв (в английской из десяти). Читатель давно уже догадался, о ком я говорю: Гилберт К. Честертон.

Запретных тем для юмора нет – как, впрочем, и для литературы. Тем более для такого безоглядного смельчака, как Честертон, который насмешливо написал об одном редакторе, что тот привычно меняет в газетных гранках «прелюбодеяние» на «недостойное поведение», а слово «еврей» на «инородец». Честертон предпочитал называть вещи своими именами – живи он сейчас в Америке, его обвинили бы в неполиткорректности.

На его морально-религиозной шкале грех страшнее преступления, а тем более «праведного преступления». Отсюда сочувствие к обычному преступнику и полное отрицание умников, циников, нигилистов – теоретиков и подстрекателей преступления: «Самому существованию цивилизации скоро будет грозить интеллектуальный заговор». Это свое этическое кредо Честертон высказал многократно, многовариантно и многословно – привожу по его прославленному роману «Человек, который был Четвергом»:

«Опасен просвещенный преступник, опаснее же всего беззаконный нынешний философ. Перед ним многоженец и грабитель вполне пристойны, я им сочувствую. Они признают нормальный человеческий идеал, только ищут его не там, где надо. Вор почитает собственность. Он просто хочет ее присвоить, чтобы еще сильнее почитать. Философ отрицает ее, он стремится разрушить самое идею личной собственности. Двоеженец чтит брак, иначе он не подвергал бы себя скучному, даже утомительному ритуалу женитьбы. Философ брак презирает. Убийца ценит человеческую жизнь, он просто хочет жить полнее за счет других жизней, которые кажутся ему менее ценными. Философ ненавидит свою жизнь не меньше, чем чужую».

В книге «Поэт и безумцы» есть рассказ «Желтая птичка» – о политическом экстремизме, который оборачивается клиническим безумием: русский анархист Иванов, который «некогда бежал из тюрьмы, и после этого вся его жизнь проникнута философией освобождения и бегства», выпускает на свободу канарейку из клетки, а потом разбивает аквариум с золотыми рыбками:

«Всегда ли совершает доброе дело тот, кто выпускает домашнюю птичку на свободу? И что это, в сущности, такое – свобода? Безусловно, в самую первую очередь – это возможность быть самим собой. В известном смысле, желтая птичка была свободна, когда сидела в клетке. Она могла свободно пребывать в одиночестве. Могла свободно петь. В лесу же от нее полетят пух и перья, и голос ее умолкнет навеки».

В романе «Человек, который был Четвергом» Честертон доводит свою парадоксальную анафему свободе до абсурда. Ладно, когда в высший совет анархистов, состоящий из семи членов, каждый из которых поименован партийным псевдонимом – днем недели, засылается полицейский агент. Его цель войти в доверие к остальным членам и обезвредить их деятельность. Неожиданно Четверг узнает, что еще один член Ревсовета является агентом Скотланд-Ярда, потом другой, третий, четвертый, пока не выясняется, что все без исключения его члены, включая таинственного руководителя Воскресенье, – полицейские провокаторы. Осознав неизбежность возникновения подрывной организации, Скотланд-Ярд предпочитает создать ее сам – «бунт против бунта».

Остроумно в замысле, но маловразумительно в исполнении. От кого охраняет полиция общество? От самой себя? Настоящий анархист в романе один – рыжий поэт-бунтарь с сомнительной фамилией Грегори. Но он как раз совершенно безвреден. Зачинщиками беспорядков оказываются полицейские агенты в революционных масках, хотя они призваны защитить страну от революции и анархии. Анафема свободе плавно переходит в апологию полиции и стукачества. В России подобный роман написан быть не мог потому хотя бы, что его сюжет никак не выглядел бы парадоксальным – скорее калькой с действительности. Честертон сочинил свой роман в 1908 году, необычный сюжет он извлек из рутинной практики русской полиции. Известно, что многие революционные акции были на самом деле спровоцированы царской охранкой.

Одна из первых попыток объединить революцию с полицией была предпринята еще в конце ХIХ века начальником полицейского сыска полковником Судейкиным, который, содействуя революционному движению с помощью своего агента народовольца Дегаева, старался тем самым запугать царя и установить в стране полицейский режим, а самому стать диктатором. Революционно-антиреволюционному замыслу полковника был неожиданно положен конец, когда его застрелил провокатор Дегаев, в котором партийные чувства взяли вверх над полицейским рвением. В 1905 году Гапон организовал массовую антиправительственную демонстрацию, которая известно чем кончилась, почему и вошла в историю как Кровавое воскресенье. По прямой аналогии с последним звучит Честертонова фраза: «Его называют Воскресенье, а те, кто особенно ему предан, – Кровавым Воскресеньем».

До сих пор неясно, почему студент Дмитрий Богров убил в киевском театре премьер-министра Столыпина: по заданию полицейской охранки или по заданию партии эсеров, а то и по личной инициативе. Одним из семи лидеров большевиков накануне Первой мировой войны и их депутатом в Думе был агент полиции Роман Малиновский, разоблаченный и расстрелянный после революции. Был ли он единственным полицейским агентом среди большевистских вождей? А что, если вся великолепная семерка, как у Честертона? Есть гипотеза, что сожжение сразу же после Февральской революции Литовского замка, где помещался полицейский архив, устроили революционеры, опасаясь массовых разоблачений. Больше всего оснований было будто бы у Сталина. Общеизвестна история провокатора Азефа. Ближе к нашему времени, несомненно, были агенты КГБ среди диссидентов. Привожу эту справку к тому, что воображение русского политического сыска никак не уступало писательской фантазии Честертона. Сделав рокировку во времени, можно сказать, что интеллектуальные парадоксы Честертона в России осуществлялись на практике.

У него есть рассказ «Рубиновый свет» – о человеке, который стал властелином, потому что помешался на свободе: «…беспредельная свобода сама по себе страшна, словно окружность, которая и символ вечности, и символ закрытого пространства». Вполне в духе Оруэлла. Но то, что у последнего звучит на пародийном уровне («мир – это война»), Честертон произносил серьезно – насколько может быть серьезен парадоксалист. В этом, наверное, причина негативного отношения Оруэлла к Честертону, а не их принадлежность к разным политическим лагерям. Не лучше относился к нашему герою и Ивлин Во, хотя и считал, что Честертонову жизнерадостность, которая так удивляла Кафку, спасла от вульгарности лишь его невинность. Зато «Человека, который был Четвергом» Ивлин Во прочел с точностью до наоборот, что неудивительно в свете событий, которые произошли в России и Германии уже после смерти апологета полиции и порядка:

«Честертон был поэтичным и романтичным наследником чопорного века. Для его времени и среды вполне естественно, что свет и счастье, рассеявшие ужасы «Четверга», рождены открытием: ужасное, ненавистное общество было всего-навсего содружеством полисменов. Полиция казалась Честертону легионом ангелов, вступившим в битву со злом (...) можно было бы написать поистине дьявольскую пародию об анархисте, чьи друзья один за другим сбрасывают маски и оказываются полисменами. Ведь полиция, как не раз шептало нам предчувствие, и есть тайное общество, лишающее нас и порядка, и нравственных устоев».

* * *

Парадокс напоминает о забытой истине, утверждал этот автор-парадоксалист, а его герой-парадоксалист Понд из предсмертной книги Честертона настаивал, что никогда в жизни не говорил парадоксами – это все общие места. Именно в «Парадоксах м-ра Понда», своей лебединой песне, Честертон попытался дать теоретическое, что ли, хотя скорее опять-таки парадоксальное определение собственных парадоксов в сравнении с парадоксами других британских парадоксалистов: «...литераторы, подобно шутам, шарлатанам или нищим, весьма часто стараются привлечь к себе внимание. Они нарочито выводят – в одной строке пьесы или же в начале или конце параграфа – этакие шокирующие сентенции; например, м-р Бернард Шоу написал: «Золотое правило гласит, что нет золотых правил», Оскар Уайльд отметил: «Я могу противостоять всему, кроме искушения»; а тот бумагомаратель, что выполняет за грехи юности нелегкую епитимью, благородно восхваляя достоинства м-ра Понда, и чье имя не заслуживает упоминания в одном ряду с двумя вышеозначенными, сказал в защиту дилетантов, любителей и прочих подобных ему бездарей: «Если что-то стоит делать, это стоит делать плохо». Пытаюсь припомнить хоть одного еще писателя, который на закате своей литературной судьбы (и жизни) обозвал бы себя бумагомарателем и бездарью.

Борхес, высоко ценивший Честертона, считал, что он со страстью и успехом изощрялся в tours de force. То есть в акробатических номерах. Понятно, что это была умственная акробатика. «Каждая из новелл саги о патере Брауне сперва предлагает нам тайну, затем дает ее объяснение демонического или магического свойства, а в конце заменяет их объяснениями вполне посюсторонними».

«Вы побывали в темных лесах, где верят в вампиров, которые громадней дракона, и в горах, где боятся оборотней и ждут, что на лице подруги или друга вдруг засветятся звериные глаза» – так сказать мог только человек, который сам вдруг узрел звериные глаза на человеческом лице. Не обязательно на чужом лице. Не оттого ли Честертон так боялся зеркала, а Борхес ненавидел зеркало? «Ты был на обеих сторонах и боролся с самим собой», – упрекает один из героев шефа подпольно-полицейской организации в «Человеке, который был Четвергом». Так и Честертон – всю свою жизнь он посвятил борьбе с самим собой.

Честертон отвергал ужасы и небылицы, но сначала мастерски, упоенно, завороженно их описывал. Некую башню, сама архитектура которой несет в себе зло. Некое дерево, которое и больше, и меньше, чем дерево. И другое дерево, которое пожирает птиц и обрастает перьями. Тюремную камеру из зеркал. Лабиринт без центра. Супермена, то есть сверхчеловека, который вовсе не человек. Честертон был готическим мастером, который, обнаружив в себе жуть, все делал, чтобы ее преодолеть.

С помощью веры. И литературы. Честертон коснулся кромешной тайны – и испугался ее, объявив злом. Вот почему он литературно не дотянул до своего современника Франца Кафки, а тот почувствовал в Честертоне родственную душу и несказанно удивился его счастию.

«Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет прекрасная струна его лиры», – писал князь Петр Вяземский, само собой, не о Кафке и не о Честертоне.

Парадоксы Честертона самоценны, его детективные шарады – умственные упражнения для читателя, единственный его недостаток как писателя – его дезертирство: он предпочел быть счастливым. Сам он со всеми своими противоречиями интересней того, что сочинил. Пользуясь его собственным выражением, он был не поэт, а поэма. Приведу напоследок два его парадокса: «Иногда истины не видят, потому что она у всех на виду». И еще один: «Дело не в том, что мир стал гораздо хуже, а в том, что освещение событий стало гораздо лучше».

Кто он? Прозаик? Публицист? Моралист? Парадоксалист? Не портретист, а портрет. Не карикатурист, а карикатура.