Молчи, скрывайся и таи

Федор Тютчев чувствовал космос. Фото Сергея Левицкого. 1861

Поэт, публицист, переводчик, дипломат Федор Тютчев жил на Хитровке, в Трехсвятительском переулке. Правда, тогда в начале XIX века она еще не была знаменитой Хитровкой. Крестьян-то еще не освободили. Жил Тютчев и на Тверской, и в Большом Гнездниковском переулке. Жил в Петербурге, где и умер. А родился в Овстуге (Брянский уезд).

Много жил за границей. Там он не просто работал дипломатом. Но и писал (можно сказать – по заданию правительства), писал, создавая «позитивный образ России на Западе».

Александр Пушкин напечатал Тютчева. 1836 год, журнал «Современник», подборка «Стихотворения, присланные из Германии». Подпись «Ф.Т.». Пушкин был чутким редактором. Хотя вряд ли испытывал пылкие восторги. Но редактором он и впрямь был чутким и честным, так что стихи Ф.Т. напечатал.

Что есть Тютчев как поэт, а не как политический публицист и пропагандист? Главное в нем – это предпочтение внутренней жизни всему внешнему, иллюзорному, быстро меняющемуся, бесконечно сиюминутному:

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои –

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне

Безмолвно, как звезды в ночи, –

Любуйся ими – и молчи.

Глубины, в которые заглядывал Тютчев, были, в сущности, безднами.

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты 

живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, –

Питайся ими – и молчи.

Мысль изреченная еще и не точна, даже если кажется таковою. Мысли Тютчева, растворенные в поэзии, точны. А сколь велик, к примеру, контраст в кратком стихотворение, посвященном обряду похорон:

И гроб опущен уж в могилу,

И все столпилося вокруг...

Толкутся, дышат через силу,

Спирает грудь тлетворный

 дух...

А небо так нетленно-чисто,

Так беспредельно над землей...

И птицы реют голосисто

В воздушной бездне голубой...

Он был созерцателем обеих бездн – запредельной, метафизически высокой, и низовой, часто заливающей душу тотальной чернотою. Он изучал их, его поэзия в большей мере, чем чья-то другая, приближается к понятию «совершенство», которое не определить до конца.

С детства входило в жизнь: «Люблю грозу в начале мая…»

О, как резвилось это, омытое вешним ливнем, сверкающее алмазиками последующей влаги (гроза проносится быстро) стихотворение!..

Как насыщает оно сознание, словно пропитывая его красотою. Как влечет культурологическая гамма: многие ль советские дети знали, кто такая Геба?

Хотелось узнать.

Тютчев представляется уникальным еще и в смысле очевидного отсутствия тщеславия, столь характерного для поэтов. Казалось, внешний успех ему, сознающему силу свою, безразличен совершенно. И книг незачем выпускать, достаточно признания нескольких современников. Ведь среди них будут и Толстой, и Достоевский, и Иван Тургенев…

Орнаменты стихотворений Тютчева могли быть закручены витиевато:

Смотри, как облаком живым

Фонтан сияющий клубится;

Как пламенеет, как дробится

Его на солнце влажный дым.

Лучом поднявшись к небу, он

Коснулся высоты заветной –

И снова пылью огнецветной

Ниспасть на землю осужден.

В этом «Фонтане» есть нечто от восточного ковра: с необычайным узором, с жизнью, зашифрованной тонкими, переплетающимися, цветными нитями.

Все переплетается – да часто так, что альфу плетения не разберешь. Цель усложненных узоров не постигнешь.

Тютчев, представляется, массу всего постиг, хотя и не спешил делиться: многие ли поймут?

Он рвался в зашифрованную бездну неба. Рвался, оставаясь спокойным пантеистом, которого не слишком задевают шумы земные. Хотя задевают, конечно:

Хоть я и свил гнездо в долине,

Но чувствую порой и я,

Как животворно на вершине

Бежит воздушная струя, –

Как рвется из густого слоя,

Как жаждет горних 

наша грудь,

Как все удушливо-земное

Она хотела б оттолкнуть!

Чарующе писал о любви, особенно последней:

Пускай скудеет в жилах 

кровь,

Но в сердце не скудеет 

нежность...

О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство, 

и безнадежность.

Ритмический перебив последней строки остро подчеркивает общую выразительность стихотворения, и так предельно выразительного, казалось бы.

Его исторические стихи монументальны, поэт стремится постичь метафизику истории, познать законы, по которым развиваются все эти человеческие спирали, осознать последнюю правду бесконечного движения. «Гус на костре» исполнен мужественного звучания:

Костер сооружен, и роковое

Готово вспыхнуть пламя. 

Все молчит.

Лишь слышен легкий треск – 

и в нижнем слое

Костра огонь предательски 

сквозит.

Он подводит к логичным выводам, не снижая трагедии, и финальным аккордом возводя звучание к горним регистрам, отраженным в земном:

И цепь порвав 

с юродствующим Римом,

Гнетущую тебя уж так давно,

На Гусовом костре 

неугасимом

Расплавь ее последнее звено.

Многокрасочность истории многолика. Тютчев касается разных периодов: Наполеон и арфа скальда, Байрон и Рим. Ветвится время, герои меняются, но что-то томит душу. Невыразимость главного?

Вновь вспоминается та самая, изреченная мысль. Которая есть ложь, даже если поэт предельно честен.

Осознание души, как христианки, четко и мощно звучит:

О вещая душа моя!

О сердце, полное тревоги, –

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!..

Так, ты жилица двух миров,

Твой день – болезненный 

и страстный,

Твой сон – 

пророчески-неясный,

Как откровение духов...

Пускай страдальческую грудь

Волнуют страсти роковые –

Душа готова, как Мария,

К ногам Христа навек 

прильнуть.

Торжественная, как небесный простор, ясность стихотворения, его движение внутрь в безбрежный океан духа. И патриотизм Тютчева тоже высок. И слово, словно соединенное со знаменем, раскрывается новой бездной:

В кровавую бурю, 

сквозь бранное пламя,

Предтеча спасенья – 

русское Знамя

К бессмертной победе 

тебя провело.

Так диво ль, что в память 

союза святого

За Знаменем русским 

и русское Слово

К тебе, как родное к родному,

 пришло?

И мощно вспыхивает вечный четырехгранник четверостишия, определяющий Россию так, как не определял никто:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить.

И так хочется надеяться, что, несмотря на всю сумму тягот российской истории, вопреки боли, крови и муке поэт – провидец прав хотя бы отчасти.

* * *

Лермонтов родился в 1814 году. Тютчев в 1803-м. Лермонтов умер 27 июля 1841 года. Тютчев – тоже 27 июля, но 1873 года.

От Лермонтова – тютчевский звук, гармония олимпийства. От Лермонтова – переосмысленные по-своему многие мотивы. Например, от этого двустишия из поэмы Лермонтова «Мцыри» – «Немного пользы вам узнать, / А душу можно ль рассказать?» – рождается сияние «Silentium», где невозможность полноты высказывания декларируется мощно и четко:

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, –

Питайся ими – и молчи.

Умиротворенные лермонтовские молитвы переходят в спокойно-возвышенные построения Тютчева. Ключ, оставленный Лермонтовым, достался Тютчеву, и, используя его, таинственный и духовный, он открывал многие двери, казалось, плотно затворенные до него.

* * *

Много тяжести в поэтическом океане Тютчева. Тяжести, тянущей на дно, заставляющей рассматривать жизнь вариантом эксперимента с уклоном в издевательство:

Как ни тяжел последний час –

Та непонятная для нас

Истома смертного 

страданья, –

Но для души еще страшней

Следить, как вымирают в ней

Все лучшие воспоминанья...

Судорога живого естества пред новым океаном безвестности. Или Тютчев ведал, что происходит за смертным рубежом? Его играющие «ш» – как вариант натурфилософии. Через код звука передаются ощущения столь тонкие, что и смыслонесущим стихом не выразить до конца, только через оттенки звукописи:

Как весел грохот летних бурь,

Когда, взметая прах летучий,

Гроза, нахлынувшая тучей,

Смутит небесную лазурь

И опрометчиво-безумно

Вдруг на дубраву набежит,

И вся дубрава задрожит

Широколиственно и шумно!..

Его природа густа. Она – русская – порою кажется просвечена античным восприятием яви. Гроза в начале мая впрямую отсылает к античному пантеону.

Как океан объемлет 

шар земной,

Земная жизнь кругом 

объята снами;

Настанет ночь – и звучными

 волнами

Стихия бьет о берег свой.

Глобальность мира у него чрезмерна. Тютчев чувствует космос. С этой точки зрения индивидуальная жизнь не очень-то и важна: слишком мала. Но спокойствие и олимпийское дыхание, исходящие от ряда произведений Тютчева, это та формула натурфилософии, которую он скорее ощущал, нежели вывел.

Несмотря на мрачные моменты, волокнами перехватывающие иные строки.

* * *

Главный (в том числе и сугубо политический, прагматический) совет Федора Ивановича Тютчева актуален во все времена: «Молчи, скрывайся и таи». Лучше не скажешь.

Тему юбилея Федора Тютчева мы продолжим в следующем номере «НГ-EL».