Жуткая, грязная, пьяная

Растеряева улица, улица, которая больше и страшнее целого города. Кадр из фильма «Растеряева улица». 1959

Наступил октябрь. Самое время вспомнить некоторых литературных юбиляров октября. Итак:

Иван Аксаков, 200-летие

Славянофил, «правдиво-истинный» мыслитель, поэт, публиковавший стихи в различных журналах, публицист, редактор и критик Иван Аксаков (1823–1886).

В его поэзии, строившейся просто, но так, чтобы смысловая нагрузка строки была велика, сияли вечные константы, он словно напоминал о них, стряхивая с них пыль повседневности:

Зачем душа твоя смирна?

Чем в этом мире ты утешен?

Твой праздный день

пред Богом грешен,

Душа призванью не верна!

Вокруг тебя кипят задачи,

Вокруг тебя мольбы и плачи

И торжествующее зло,

А ты… Ужель хотя однажды

Ты боевой не сведал жажды,

Тебя в борьбу не увлекло?

Лишь ценности, именуемые вечными, заслуживают внимания. Аксаков отличался поразительной целеустремленностью: уже в десять лет он начинает свое образование, читая взрослые газеты. Он занимал разные должности, познал и успех, и поругание, был подвергнут аресту. Когда в 1851 году министр иностранных дел граф Перовский указал ему на несовместимость стихотворства с положением человека служащего, облеченного доверием правительства, Аксаков подал в отставку.

Мудрость опыта и щедрость глазомера вкладывал Аксаков в крепко скроенные стихи:

Бывает так, что зодчий много

лет

Над зданием трудится

терпеливо

И, постарев от горестей и бед,

К концу его подводит

горделиво.

Доволен он упрямою душой,

Веселый взор на здание

наводит…

Но купол крив! Но трещиной

большой

Расселся он, и дождь в него

проходит!

Глеб Успенский, 180-летие

Жуткая, грязная, пьяная Растеряева улица, выразительнейшее косноязычие персонажей. Откуда бы взялась другая речь? Портрет реальности, отдающей шаржем, карикатурой. Тем не менее это портрет, исполненный в тонах наждачной правды. Этой правде Глеб Успенский (1843–1902) – один из главных прозаиков-разночинцев – следовал всю жизнь, не отступая, что бы ни происходило.

Пьянство отличается только мерой беспробудности. Жажда утвердиться за счет других, унизив слабейшего, постоянная, и все персонажи пресловутой улицы воспринимаются сквозь сетку своеобразной брезгливости: от оружейника Прохора Порфирьича до медика Хрипушина. Они все колоритны – персонажи эти, вытащенные из жизни, и насколько сюжеты вертятся (многие) вокруг Прохора Порфирьича, настолько и человек сей поворачивается разными боками.

Книгу эту сильно ценил Владимир Ленин, впечатление, что «так жить нельзя», захлестывает, и изменения нужны коренные, стержневые, потому что тут действительно: среда заела. Когда не вовсе – сожрала.

Повседневность быта отдает той мерой рутины, которую уже не преодолеть: жизнь, построенная на быте и существующая только ради него, выхолощена. Это жизнь большинства. Улица, дико разворачивающаяся до просторов городов, показавшая характернейший срез бытия, которое подлежит переправке. Успенский был близок к народникам, однако держался самостоятельно, напрочь не желая идеализировать крестьянство. Очерки его о деревне были резкими, со своеобразным изломом, разрушающим сусальное представление об образе, бытовавшее долго. Успенский и писал об этом: бил ли в набат? Нет, фиксировал, используя максимально возможную художественность. Язык его колоритен: пресного не надо!

Он задумывает эпохальный роман о пореформенной эпохе, в центре его полагая поместить рабочего, протестующего. Однако одолевает только первую часть, позже переработанную в повесть «Наблюдения Михаила Ивановича».

Успенский сотрудничал с разными изданиями, начав публиковаться в педагогическом журнале Толстого «Ясная Поляна». Он бывал за границей, где познакомился с Тургеневым, и сблизился с представителями «Народной воли».

В России его книги были весьма известны, а в советской России его переиздавали многократно: из-за позитивных отзывов Ленина.

Вячеслав Шишков, 150-летие

Первый опыт писателя – в 11–12 лет. И повесть «Волчье логово», темой взявшая разбойничью жизнь, обратила на себя внимание учителей реального училища, учеником которого был Вячеслав Шишков (1873–1945).

Активную литературную деятельность писатель начинает, переезжая в Петроград, сблизившись с Горьким, который и помогает ему издать первый сборник рассказов. Они тяготеют к предельному реализму: всё на факте, на шероховатой правде его.

Развернутся «Странники», одна из известнейших повестей Шишкова: дети остаются детьми – инженер Вошкин изобретает шапку-невидимку. Трогательный мальчишка, исторгнутый из жизни. Ибо жизнь беспризорников – порванные в клочья лепестки: уже не склеить, не собрать в цветок. Первая часть повести Шишкова «Странники» – адский мир улицы, ад беспризорников, не воспринимаемый им таковым, законы, могущие посоперничать с законами зоны. Выживание любой ценой.

Филькины родители умерли от тифа, у главаря детской банды Амельки отца повесили белогвардейцы. Им ничего не светит. Кто распоряжается так жизнями людей?

Живость, с которой сделаны герои, достоверность описаний, не говоря о массе сцен, рвущих сознание, воспрепятствуют кислоте забвения, выжигающей с возрастом многие книги из бездн нашей памяти.

Эпопея «Емельян Пугачёв» пишется долго, трудно, остается незаконченной, однако первый том свидетельствует о яркости ее и взрывной силе, заложенной писателем в труд.

Шишков тонко чувствовал язык: оное качество и придает ныне ценность лучшим из его произведений.

Михаил Осоргин, 145-летие

Десятые, двадцатые годы XX века: из самых корневых, годы слома, годы крушения устоявшегося. Москва, пронизанная кожаными куртками и дефицитом, и всё слишком серьезно: булгаковские сатира и ирония не подойдут. Солдат-дезертир становится комендантом, профессор-орнитолог продает свои труды, не имея средств. Однако дом на Сивцевом Вражке стоит по-прежнему, хоть и подселили к профессору с племянницей жильцов. По-прежнему стремятся к особнячку люди, сохранившие представление о другой жизни и мечтающие об островке былого, каким и предстает этот дом.

Сивцев Вражек – сам во многом символ старой, уютной, хлебосольной Москвы, символ времени, если угодно – времени, сорвавшегося с петель в романе Михаила Осоргина (1878–1942).

Быт и атмосфера, атмосфера и быт, колорит эпохи передается писателем сочно и смачно, но под определенным углом: неустойчивость, тяготы, страх перед людьми с Лубянки.

Рушатся жертвы установившегося режима, молодой человек вернется с войны без рук, без ног – и получит прозвище Обрубок. Страшно. Гулко. Неизвестно.

Во время гимназической учебы Михаил Осоргин поместил в местной газете некролог, посвященный классному надзирателю, затем – рассказ, и с тех пор считал себя писателем. Он участвовал в студенческих волнениях и был выслан из Москвы в Пермь. Жизнь его была бурной, но реальность революционного воплощения Осоргин не принял и был выслан на пресловутом знаменитом философском пароходе.

«Сивцев Вражек» – снежная вершина Осоргина-писателя. Он был достаточно плодовит, писал и о масонстве, и о природе, ее характере и оттенках, но едва ли в других своих книгах воплотился с такой полнотой, как в этой.

Ивлин Во, 120-летие

Похоронный процесс, доведенный до великолепия и словно оборачивающий это великолепие абсурдом. Некогда Артур Ивлин Сент-Джон Во (1903–1966) был потрясен постановкой этого дела в США, отсюда и повесть «Незабвенная», исполненная в манере реалистического сарказма.

Ивлин Во был глобальным писателем: он оставил беллетризованные биографии, справочники для путешествующих и путевые заметки, он ярко выступал на поприщах журналистики и литературной критики. И он был утонченным, изысканным стилистом, в каких бы жанрах ни работал, к какому бы материалу ни обращался.

Во время Второй мировой войны служил в морской пехоте, участвовал в десантной операции в Ливии, получил звание капитана.

«Мерзкая плоть» – роман, жестко, кусками построенный, высмеивающий устройство социума, его механизмы. И церковь, и мораль, традиционно именуемая «буржуазной», подвергаются серьезным нападкам.

А вот злоключения журналиста в африканской чужбине, уморительные и эксцентричные, сложившиеся в роман «Сенсация».

Ивлин Во разнообразен. И он остается одним из лучших стилистов прошлого века.

Итало Кальвино, 100-летие

Он писал для детей, а взрослые книги начинял такими фантазиями, что восхитились бы и дети: кому бы не захотелось пожить на деревьях, как барон, изобретенный Итало Кальвино (1923–1985).

«Марковальдо, или Времена года в городе» – туго скрученные двадцать новелл, в центре которых чернорабочий Марковальдо, видящий то, что другим недоступно. Фантастический элемент был чрезвычайно важен для Кальвино, возможно, его участие в итальянской Компартии определилось именно этим.

«Тропа паучьих гнезд» – первая книга, изданная после войны и основанная на партизанском опыте, реалистична. Фантастической была способность выжить средь все сжигающего огня войны.

Его интересовала социология, космология и семиотика, но всего интереснее были миры собственных.

Николай Доризо, 100-летие

Бесхитростность его стихов отличалась теплом человечности, той гармоничной субстанцией, что и определяла поэтическую сущность поэзии Николая Доризо (1923–2011):

Спешит на свидание бабушка,

Не правда ли, это смешно?

Спешит на свидание бабушка,

Он ждет ее возле кино.

Расплакалась внучка обиженно,

Сердито нахмурился зять –

Спешит на свидание бабушка,

Да как же такое понять!

Вечно юношеское прозвучит, играя «Школьным вальсом»:

Ты надела праздничное

платьице,

В нем ты стала взрослою

вполне.

Лишь вчера была ты

одноклассницей,

А сегодня кем ты станешь мне?

Так было. Так будет. Своеобразная ирония была присуща Доризо, он как бы закольцовывал мысль, укладывая ее в четверостишие:

Как много фамилий, как мало

имен!

Поэтов у нас изобилие!

И как нелегко перейти Рубикон,

Чтоб именем стала фамилия.

Он был очень советским, очень бесхитростным, казалось – легким поэтом, но наследие его, если вчитаться, всмотреться в магические полюса, – лучится…