И блеск, и роскошь увяданья

С этим заявлением не поспоришь: широка страна моя родная. Кадр из фильма «Цирк». 1936

В августе немало юбилеев и годовщин самых разных писателей и поэтов. Вспомним лишь некоторые из этих дат. Итак:

Антон Дельвиг, 225 лет

Соловей, нежно трепещущий в романсе, улетает, чтобы вернуться новыми и новыми исполнениями. Самое известное стихотворение Антона Дельвига (1798–1831) нежно трепещет на онтологическом ветру времени: и какие бы перемены ни давало оно, остается романс, сияя звуком, смыслом, историческими аллюзиями.

Он рано начал писать стихи, публиковал их в разных журналах и был, по определению Пушкина, «сын лени вдохновенной». Той, вероятно, барской, сладкой, что так богато воспета Гончаровым в классическом романе-образе. Впрочем, многие стихотворения Дельвига отличались упругим задором и той энергией жизни, которая лени противостоит:

Что Илличевский не в Сибири,

С шампанским кажет

нам бокал.

Ура, друзья! В его квартире

Для нас воскрес лицейский зал.

Как песни петь не позабыли

Лицейского мы Мудреца,

Дай бог, чтоб так же сохранили

Мы скотобратские сердца.

Не был чужд иронии, иногда легкими ленточками перехватывающей строчки. Лицей оставался полем наибольшей яркости в жизни и, вспоминаемый, он словно загорался особыми огнями:

Семь лет пролетело, но, дружба,

Ты та же у старых друзей:

Все любишь лицейские песни,

Все сердцу твердишь про Лицей.

Фантазия Дельвига была развита чрезвычайно: идиллии его свидетельствуют о том, сколько воображения требовалось, чтобы так живописать Грецию, золотой век. Каким должно обладать мистическим чутьем, волновой интуицией, чтобы через переводы немецкие или латинские подражания так угадать греческую роскошь и негу.

Поэзия Дельвига – ныне скорее часть истории литературы, нежели насыщенная и живая литература, однако «Соловей», улетающий вновь и вновь, славно трепещет в культурном воздухе и ныне.

Владимир Соллогуб, 210 лет

Прокатится «Тарантас» (первые семь глав этой его самой, наверное, знаменитой повести появились в 1840 году в журнале «Отечественные записки») по России, почувствует на себе все рытвины и ухабы ее дорог, все их искривления и загибы.

Такие разные помещики наполняют его, этот «Тарантас»: обедневший, от действительности далекий, в розовом облаке мечты пребывающий Иван Васильевич и жестко-прагматичный, хозяйственный Василий Иванович. Зеркальное отражение имен-отчеств только подчеркивает коллизию.

О, сложность или витиеватость сюжета ни к чему: все будет просто, как хлеб (когда покупаешь), банально, как доска. Все будет так великолепно, мило, выверено, что и два почти столетия спустя воспринимается живо, ярко, естественно. Правдиво.

Правда – такая штука, что имеет свойство с определенной неизменностью проглядывать сквозь самый разный исторический декорум.

Сам Владимир Соллогуб (1813–1882), великолепно одаренный литературный граф, пропускает чувства героев через себя, отчего на бумаге они вспыхивают, как великолепные витражи. И повествование тонко, как соты, слепленное из дорожных впечатлений, обладает эстетической и метафизической питательностью. Колоритны – порой карикатурные – образы: иные из них мнятся символами представленных тогда сословий.

Но не только «Тарантас» был запущен Соллогубом. Вот «Сережа» из одноименной повести – существо аморфное, облачное, вечно носящееся с мифическими влюбленностями, от которых легко отвлекает предложенное сладенькое; и сколько таких инфантильных Сереж вокруг, приглядитесь! Точно угаданный образ не тускнеет, какие бы декорации ни предлагали времена, как бы ни камуфлировались человеческие миры вещественными разностями.

А вот «История двух калош» – трагическая история человека, бедного и талантливого, чуждого прагматизму, живущего музыкой.

Стоит, ох как стоит перечитать Соллогуба, вглядеться в живописуемую им реальность, прислушаться к персонажам его.

К.Р., 165 лет

Тютчевские мотивы – метафизической природы и тайны слова – прихотливо, но и свободно варьировались (порой) в поэтических текстах К.Р. (именно под этим псевдонимом мы знаем великого князя Константина Константиновича Романова, 1858–1915):

Ах, эта ночь так дивно хороша!

Она томит и нас чарует

снова...

О, говори: иль не найдется слова,

Чтоб высказать все, чем полна

душа?

Сумерки Чайковского мерцали, и стих, наполняясь муаровыми оттенками, плавно вливался в читательскую душу, хотя великий князь в признании не нуждался, судьбой вознесенный и поставленный так высоко, что любая суета не подразумевалась.

Надлом вспыхивал. Но – огнями осени, избыточно-яркими и неиграющими, данными предельно всерьез:

Багряный клен, лиловый вяз,

Золотистая береза...

Как больно в сердце отдалась

Мне красок осени угроза!

Природы радужный наряд

И блеск, и роскошь увяданья

С покорной грустью говорят,

Что уж близка пора прощанья.

Великий князь Константин Константинович, генерал от инфантерии, получивший прекрасное домашнее образование, утонченный и нежный, изысканный.

Он участвовал в Русско-турецкой войне и жил, вероятно, на контрастах: сложно иначе вообразить возможность возникновения его поэтического свода.

Интересен стоицизм, зажигающийся в стихах, интересно и толкование блаженства:

Блаженны мы, когда идем

Отважно, твердою стопою

С неунывающей душою

Тернистым жизненным путем;

Когда лукавые сомненья

Не подрывают веры в нас,

Когда соблазна горький час

И неизбежные паденья

Нам не преграда на пути…

Пестры цветы, из которых составлял букеты стихов К.Р., пестры и ярки, и не увядают они, не теряют лепестков красоты и смысла.

Поль Клодель, 155 лет

От полотна к полотну, от полотна к полотну – «Глаз слушает». Именно так наименованная книга Поля Клоделя (1868–1955) раскрывает сокровища восприятия живописи: сложно и внимательно, предельно вглядываясь в себя, дабы понять, что получил в качестве метафизического богатства.

Рамы раздвигаются, как будто открывается четырехугольная дверь холста: и рассказ о картине превращается в захватывающее путешествие.

Поэзия разливалась в любых пространствах текстов, производимых Клоделем. Так, в «Извещении Марии» ею пронизан и отточенный стиль, и бархатные оттенки переживаний, и каталоги ситуаций. Именно каталоги – с внутренней оценкой автора, творящего свой мир, хотя черпающего опыт из нашего.

Просто ли утешить страдающего человека?

Виолетта, не представляющая, какой подвиг ей предстоит, толкует грех в католическом ключе. Клодель был католиком, религиозным писателем.

Поэтом и драматургом. Жаль, на русский переводили мало.

О, сжальтесь надо мной, все

семь небес! Заране

На зов архангельской трубы

явился я.

Всесильный, праведный,

предвечный судия,

Я жив и трепещу в твоей

суровой длани!

Напряженная пульсация молитвы. Из глубины взываю…

Избыточный шум цивилизации утомлял, Клодель искал новой гармонии на Востоке, выпустил книгу «Познание Востока», где живописал свои пути и передавал напряженность размышлений.

Словно – живя высотой, он не умер, но растворился в ней: легко и естественно.

Альфред Дёблин, 145 лет

«Берлин, Александерплац»…

Блистательный словесный коллаж, сложно сочиненные приемы прозаического монтажа. И техника экспрессионизма, предельного заострения, шаржирования отчасти.

Альфред Дёблин (1878–1957) разворачивает богатые панорамы германской жизни конца 20-х годов: еще нет нацизма, но нечто сгущающееся чувствуется, напряженно вибрирует в воздухе, делая его… порою невыносимым.

Много персонажей: густая плазма людская разнообразно изливается на читателя; и снова мелькают картинки бытия, словно вырванные из тогдашних газет, и все кружится – пестро, интересно…

Отец Дёблина был небогатым торговцем, ушедшим из семьи. Мать с пятью детьми переехала в Берлин, город, столько определивший в жизни писателя.

Дёблин учится на врача, становится невропатологом, практикует какое-то время, постоянно сочиняя. Взгляд на реальность экспрессионистов близок ему: именно такой наиболее соответствует разворачивающимся панорамам времени.

В годы нацизма Дёблин уезжает в Швейцарию.

Он много публикуется, получает признание.

Книги его тонко балансируют на грани реальности и фантомов фантазий; реализм близок натурализму.

Роман «Горы моря и гиганты», где автор играет – правда, смертельно всерьез – даже пунктуацией, что видно уже из заглавия, – наиболее насыщен философски, представляя собой сумму воззрений Дёблина, наработанных за жизнь.

Коды антиутопии и научной фантастики раскрываются сложно: интересно затягивая в глубины образного строя и предлагая острый угол при взгляде на феномен человека.

Именно своеобразие видения Дёблина и обеспечило ему место в истории литературного пантеона.

Василий Лебедев-Кумач, 125 лет

Лебедев – что за фамилия для поэта? Должен гореть – Кумач!

Сложно представить сейчас, что первыми публикациями Василия Лебедева-Кумача (1898–1949), советского-рассоветского классика, были переводы из Горация, осуществленные в малотиражном журнале «Гермес». За ними последовали и собственные сочинения, варьирующие вечные античные темы. Расстояние велико от тех первых опытов до, скажем:

Ах, сам я не верил, что с первого

взгляда

Любовь налетит, как гроза.

Ах, сам я не думал, что могут

солдата

Поранить девичьи глаза.

Все легко, все о жизни, все сквозит простотою ее. А в простоте этой, в которой сконцентрирован такой алхимический раствор сложности, что простота становится условной.

В общем, Лебедев-Кумач был создателем жанра советской массовой песни: патриотизм, жизнерадостность сплетались волокнами. Разумеется, не исключая искренности: сложно сейчас определить, была ли истинной вера в коммунизм самого Лебедева-Кумача или он нашел тот ход, который гарантировал успех. Сложно оспорить его заявление: широка страна моя родная.

Ясные кристаллы его стихов вспыхивали простыми гранями. Народ любил песни на его стихи, и даже обвинения в плагиате не пошатнули эту любовь.

Они и сейчас звучат – легкие, лучшие, пространные, напитанные лучшим из пантеона человеческих чувств песни на стихи Лебедева-Кумача.