Поймали птичку голосисту

Державин полнозвучно избыточен. Владимир Боровиковский.  Портрет Гавриила Романовича Державина. 1795. ГТГ.

Громокипяще и медносверкающе извергся Гавриил Романович в данность, созидая стихи твердые, как камни, и сверкающие гранями, что алмазы.

Громогласно заявил:

Се слово мне гремит предвечно:

Жив Бог! – Жива душа твоя!

Ибо исследование жизни души – истинно поэтическое дело или самая важная составляющая из всей суммы поэтической необходимости. Ибо стихи необходимы в мире, чтобы не окоснеть в броне сует и выгод, черствости и безвкусицы.

К Богу, даровавшему возможность писать помимо возможности жить, в чем, очевидно, Державин не сомневался, поэт мог обратиться напрямую, замирая восхищенно в недрах сквозящей жизненной тишины и всего величественного, что простирается повсюду.

Измерить океан глубокий,

Сочесть пески, лучи планет

Хотя и мог бы ум высокий, –

Тебе числа и меры нет!

И Ньютон так верил, и Коперник, хотя их поэзия другого рода: проникновение в тайны, но не описание следствий их. Ибо мир зримый есть следствие глобальных тайн, сокрытых от умопостижения причин, корней, залегающих так глубоко, что никакой рассудок не в силах постичь.

Державин полнозвучно избыточен, и хоть обмолвился где-то Пушкин, что стихи его напоминают тяжеловесные переводы блистательного оригинала, думается, именно державинский звук можно проследить в дальнейших лабиринтах русской поэзии: Тютчев, Некрасов, Маяковский от него брали свои ноты, обогащая их собою.

Шикарно блещущий драгоценностями «Водопад» продолжает свое извержение в поэзию ХХ века: Цветаева именовала Мандельштама «молодой Державин» и сама брала от певца Фелицы многое.

Державин фривольный, игривый, жизнелюбивый – разный, как радуга, щедрый, как ливень, сложный, как сама жизнь…

И «Грифельная ода» верна лишь отчасти: ведь жив блистательный Гавриила Романович, жив, несмотря на «жерло времени»…

* * *

Грифельная ода очень грустна…

Нет, величественность оной исключает низовое понятие грусти, давая, несмотря на трагизм содержания, целую радугу ощущений.

Во-первых, долгой лестницей нужно идти, чтобы ощутить реку времен в такой полноте. Нужно узнать множество отблесков древней истории: когда не увидеть внутренним зрением – почувствовать их в своем мироустройстве, в комбинациях линий мозга, в отблесках душевных бурь, сменяемых играющей лазурью радости…

Нужно падать в прораны разочарований и выбираться из них пустыми штольнями новых надежд; неплохо бы попробовать, как могут нести крылья, предложенные Сведенборгом, и узнать, какие сочетания мысли открыли теорию абиогенеза.

Дело Менделя было не менее поэтично любой самой высокой поэзии, и уж точно грандиозными гекзаметрами звучало открытие католического священника Леметра, поведавшего человечеству о правде Большого взрыва.

Грифельная ода течет и звенит одновременно: так электрон проявляет себя и как волна, и как частица. Крошится мел, обнажая мель человеческой жизни: но только одной, да и одной она не страшна, ибо все жизни уходят в океан всеобщности. Так что пусть работает «времени жерло», пусть жрет в свою охоту: все значительное, пропущенное через него, запечатлеется на скрижалях небесных.

Страшное, прекрасное, грифельное, меловое, черно-белое, четко-граненое стихотворение Державина продолжает сиять множеством смыслов, опровергая само себя.

* * *

Фривольный Державин, легкий, курчаво-играющий, но и остающийся собой – медно-мощным, даже шутя:

Если б милые девицы

Так могли летать, как птицы,

И садились на сучках,

Я желал бы быть сучочком,

Чтобы тысячам девочкам

На моих сидеть ветвях.

Пусть сидели бы и пели,

Вили гнезды и свистели,

Выводили и птенцов;

Никогда б я не сгибался,

Вечно ими любовался,

Был счастливей всех сучков.

Странно – но здесь державинская ветка перекидывается в ХХ век: словно грани и гаммы обэриутов уже проявлены в этом прелестном стихотворении Державина, пропетым на века, как пророкочет «Водопад» – необыкновенной алмазной красотою:

Алмазна сыплется гора

С высот четыремя скалами,

Жемчугу бездна и сребра

Кипит внизу, бьет вверх

буграми;

От брызгов синий холм стоит,

Далече рев в лесу гремит.

Торжество речи подразумевает пластичность оной: брызги можно ощутить: они, лаская, ложатся на руки и лицо грядущих поколений…

Устаревает ли звук?

Если б милые девицы… Пьер Огюст Ренуар. Девушки за фортепиано. 1892.  музей Метрополитен, Нью-Йорк

Водопад исследуется со всех сторон, пристрастно рассматривается с разных ракурсов:

Сковать ли воду льды

дерзают? –

Как пыль стеклянна

ниспадают.

Волк рыщет вкруг тебя и,

страх

В ничто вменяя, становится;

Огонь горит в его глазах,

И шерсть на нем щетиной

зрится;

Рожденный на кровавый бой,

Он воет, согласясь с тобой.

Великолепна звукопись: волнисто-перекипающие, словно соответствуя неровностям и шероховатостям воды, идут накатами «в»; «ш», «щ», «ж», играя многоножием, внедряются в сознание, превышая возможности всякого нлп…

Где «Водопад», там и «Водомет», и соответствующее стихотворение Державина, оттесняя привычное нам название «фонтан», раскрывается в совершенно другом ключе, отличаясь от водопада вариантом спокойного восприятия феномена:

Луч шумящий, водометный,

Свыше сыплюща роса!

Где в тени в день знойный,

летний,

Совершенная краса,

Раскидав по дерну члены

И сквозясь меж струй, ветвей,

Сном объята, в виде пены,

Взгляд влекла души моей…

О, здесь звучание речи… скорее относится ко второй половине XIX века, когда Державина не было уже; здесь перекидываются воздушные мосты к Тютчеву…

Смерть – лакмусовая бумажка поэзии – мощно, всем страхом феномена глянет в читательскую душу:

Где стол был яств, там гроб

стоит…

Бывают строки, заряженные такой эсхатологической силой, что не надо, кажется, самого стихотворения: жесткий морок оной строки пробирает до костей, жжет самую сердцевину сердца: средоточие человеческой алхимии…

Разумеется, стихотворение необходимо: пышное, как византийская ткань, сияющее, что карбункул. Скорбное, как тризна. Стихотворение, использующее контрасты бытия: и шум пиров раздается в ретроспекции, и нечто анакреонтическое мелькает, и проза бытия явлена в крупных, как соль, смыслах, подробностях. Тяжело слоится стихотворение, струится оно водою вечности – той, что «смывает все дела людей», но не смоет все, однако, как не смыла державинского наследия:

Утехи, радость и любовь

Где купно с здравием блистали,

У всех там цепенеет кровь

И дух мятется от печали.

Где стол был яств, там гроб

стоит;

Где пиршеств раздавались

лики,

Надгробные там воют клики,

И бледна смерть на всех

глядит.

Глядит на всех – и на царей,

Кому в державу тесны миры;

Глядит на пышных богачей,

Что в злате и сребре кумиры…

Словно закружится пляска смерти: средневековый хоровод, где скелет идет рядом со всеми: царями, князьями, пахарями, рыбарями…

Но Державин пел жизнь, даже сквозь линзы смерти видится она – бесконечная, многоликая, неистовая и спокойная, барская и низовая…

Краткий высверк вроде бы иронического стихотворения может оказаться философской вариацией на тему бытия, его сущности:

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой.

Пищит бедняжка вместо

свисту;

А ей твердят: «Пой, птичка,

пой!»

Жесткий четырехгранник четверостишия ранит сознание: да ведь это... об отсутствии свободы!

Ибо – кто поймал?

Обстоятельства.

Что остается?

Приноравливаться к ним; ведь свобода – одна из глобальных иллюзий: не вправе выбрать, рождаться или нет, не можем установить себе и смертной даты, и если многое из явлений жизни рассмотреть, то получимся мы… вечными заложниками ситуаций да подчиненными чьих-то неведомых воль.

Державин мог быть лапидарен, мог – пространен, всегда оставаясь собой, и неповторимость его, возносимая выше и выше мощью дара, определила значительность наследия.