Реальность в предельном случае

Почти во всех рассказах сборника «De feminis» героини видят сны или пребывают в сомнамбулическом состоянии.  Рисунок Екатерины Богдановой

«De feminis» («О женщинах») – это девять новых рассказов: «Татарский малинник», «Жук», «Золотое ХХХ», «Вакцина Моник», «Гамбит вепря», «Сугроб», «Пространство Призмы», «Странная история», «Две мамы».

Хронотоп книги: от последних зимних месяцев Второй мировой войны на территории Германии (рассказ «Жук») – через 1980-е годы в советско-американских декорациях («Сугроб»), далее – ковидные будни (опять Германия, «Вакцина Моник») и, наконец, постапокалиптика жития-бытия московского («Золотое ХХХ»).

Причем Сорокин свободно смешивает любые ингредиенты quantum satis. Вот, например, концовка рассказа «Жук» (короткая история о короткой любви в короткой жизни надзирательницы немецкого женского концлагеря Ирмы и русского паренька-пехотинца Витьки; ранняя весна 1945-го):

«Боль стала сильной, нестерпимой. Ирма за­стонала, упала на мерзлую землю, поджав ноги к животу.

Кровь текла из раны сквозь пальцы, согре­вая их.

Теплая, теплая, теплая кровь.

Вместе с кровью жизнь стала покидать тело Ирмы.

Она поискала глазами фигуру убегающего чуда. И не нашла. Вокруг было лишь белое поле.

Веки ее прикрылись.

И побелевшие губы произнесли последнее слово:

– Жук.

К вечеру повалил снег и стал заносить скор­чившееся остывающее тело Ирмы.

Утром на этом месте возник сугроб, из кото­рого выглядывал носок хорошо начищенного са­пога. Но вскоре пропал и он»...

Плюс – у Сорокина потрясающий дар выстраивать простые слова и предложения в ряды, которые оказывают буквально гипнотическое действие. Его ряды могут и вогнать в ступор, и заменить прием антидепрессантов:

«Она вспомнила про прививку. Про омерзительную очередь под дождем. Застонала. И снова засмеялась. Пошла в ванную, села на унитаз и помочилась. Встала, подошла к раковине. Глянула на себя в зеркало.

– Да, да, да…» («Вакцина Моник»)

Все рассказы сборника – абсолютно разностилевые. И вместе с тем каждый написан именно в сорокинском стиле, который ни с чем не спутаешь. Вулкан Толбачик и медленная, все уничтожающая на своем пути лава стихии русского языка… Французский романист Луи-Фердинанд Селин экспрессивен: «Стиль – это определенный способ напряжения фраз, их осторожного снятия с крюков, если можно так выразиться, их перемещения, и, заставляя читателя самого переместить свой смысл. Но очень осторожно! О! Очень осторожно! Потому что все это, если делать грубо, это промах…». Сорокин может снять с этих крюков с мясом. Буквально – с мясом:

«Что же дальше случилось с телами Маши и Тодда? Они росли, увеличивались. Одно – в москов­ской Боткинской больнице, другое – в Jamaica Hospital, что неподалеку от нью-йоркского аэро­порта JFK. Машино тело распухло, побагровело, руки, ноги, голова – все довольно быстро стало одной багровой массой, упругой, как резина; увеличиваясь, это приобретало сперва оваль­ную форму, потом стало округляться; на теле об­разовались поры, из которых стал выделяться специфический, ни на что не похожий запах, сопровождаемый еле слышным звуком, напоминающим слабый, прерывистый выдох. Тело Тодда скручивалось, увеличиваясь. Оде­жда на нем полопалась и отвалилась. Тело было белого цвета, с вкраплениями мелких рыже­ватых пятен, которые от скручивания превра­тились в узкие полоски; ноги, руки закручива­лись вокруг растущего в длину и в ширину тела, слипшись с ним; голова тоже скручивалась, черты лица расплылись, рыжие волосы отпали; во время скручивания тело Тодда поскрипывало. Как и тело Маши, оно стало упругим, как бы резиновым» («Сугроб»).

Большая традиция в мировой литературе – сны и сновидения. Небывалая комбинация былых впечатлений. Русская литература отдала (и продолжает отдавать) этому жанру немало страниц: сны Веры Павловны (четыре, «Что делать»); «Дядюшкин сон»; вещий сон Татьяны Лариной («Евгений Онегин»); жизнь как сон Ильи Ильича Обломова («Обломов»)… Вещие сны – это чуть ли не национальный русский способ обходиться с пространственно-временным континуумом, доставшимся нам по прихоти провидения. Владимир Сорокин и в этом неподражаем. Почти во всех рассказах сборника «De feminis» героини видят сны или пребывают в сомнамбулическом состоянии:

Владимир Сорокин. De feminis: сборник короткой прозы. – М.: АСТ: CORPUS, 2022. – 256 с.

– Теперь успокойся и какай правильно, как ответственный и внимательный ученик нашей советской эпохи, который знает, чем инфузо­рии отличаются от обязательных домашних заданий медицинских кибернетиков геометричес­кого труда космического гербария matricaria chamomilla, чтобы в кабинете завуча накопление корневых минеральных веществ мясо-мо­лочных запасных ног директора знало подвиги восьмого «Б» если внимательные пробирки бу­дут наполнены проросшими семенами магния и натрия а те в свою очередь принесут удобри­тельное освобождение квадратным сельскохозяйственным растениям...» («Татарский малинник»).

На погружение читателя в это сомнабулическое состояние работают и нарочито порой монотонные перечисления, долгие планы, длинные списки:

«Алина подошла к фотографиям. Слева направо по стене шла летопись ее жизни: дет­ство, Крым, Евпатория, мама, бабушка, школа, Киев, медицинский институт, Москва зимы 1983-го, Алина в зарешеченном окне тюремной психлечебницы, Эстер с феминистками на демонстра­ции у посольства СССР, 1986-й, пресс-конфе­ренция Алины, выпущенной из советской психушки и только что прилетевшей в США, Алина и Эстер со Сьюзен Зонтаг, Нэнси Рейган, Иосифом Бродским, Патти Смит, Мартиной Навратиловой, Ивом Монтаном, Катрин Денев и Джорджем Харрисоном; Калифорнийский институт искусств, дипломная работа Алины – огромная голова женщины в прозрачном кубе с кипящей водой, еще два объекта и вот – TR-1, первая инсталляция, родившая в арт-мире но­вое имя – Alina Molochko…». И еще полторы страницы про мастерскую Alina Molochko (опять «Татарский малинник»; пожалуй, самый «фрейдистский» рассказ в «De feminis»).

Умберто Эко проницательно заметил по этому поводу: «Практические списки являются своеобразным выражением формы, поскольку сообщают единство набору предметов, которые сами по себе могут значительно отличаться друг от друга, но в рамках списка подвержены влиянию контекстуального давления – в том смысле, что их взаимосвязь установлена простым фактом их нахождения в одном месте или их принадлежностью к единой цели определенного проекта . Практические списки не содержат несоответствий – при условии, что понятен принцип, по которому такой список составлен». Фактически Эко задает главный принцип конструирования онтологии любой коллекции – «единая цель определенного проекта».

То, что тексты Владимира Сорокина плотно вошли в тело русской жизни, подтверждает, например, и такой факт: названия его романов другие литераторы уже обыгрывают через ассонансы и аллитерации в своих произведениях. У Сорокина – «Сердца четырех» (1994), у Водолазкина – «Сестра четырех» (2021). И хорошо, и правильно, что так происходит.

Все это потому, что о чем бы (и как бы) ни писал, ни говорил Владимир Сорокин – он пишет и говорит о русской реальности. Другое название которой – русская народная галлюцинация. Как в самом длинном рассказе (короткой повести) в сборнике – «Золотое XXX»:

«На Манежной ждал матово-серый хаммер Виктории. Грузный, камуфляжно-оружейный Петр неторопливо вылез, распахнул заднюю дверцу, подсадил.

– Домой, Петруша. – Виктория приказала, закуривая.

Джип поехал.

Джип ехал по Твер­ской зигзагами, объезжая огромные сугробы неубираемого снега. Вдруг затормозил резко. Женщины вперед мотнулись. Петр передернул автомата затвор: впереди возник оборвыш-малолетка с обрезом двустволки. Дуплет. Картечь хлестнула по бро­нированному лобовому стеклу хаммера. Тут же из грязно-мусорного Камергерского метнулись к джипу другие – с топорами, бензопилой, ду­бинами, крюками. Толстое боковое стекло вниз поехало.

– Петя, не убивай зря. – Виктория напутство­вала .

Очередь. Другая.

Малолетка метнулся за сугроб. Один из напа­давших упал. Другие залегли в снежном месиве.

Джип тронулся.

– Обсосы камергерские. – Петр флегматично автомат на сиденье положил. – Мосгвардейцы туда и не суются. Театр сожгли, режиссера запекли на вертеле.

И вскоре впереди мощные Рублевские Врата воздвиглись символом благополучия и безопас­ности. Хаммер подал цифровой сигнал. Бетон­ные челюсти пропускной пасти разомкнулись. Машина проехала под золотистой аркой Врат с бойницами-пулеметами и башенками автома­тических пушек. Дальше начинался совсем дру­гой ландшафт: чистое шоссе, мирные дома с це­лыми окнами, магазины, школы, аптеки, хорошо одетые люди, патрули рублевских гвардейцев в красивых белых куртках, с белыми автоматами, рощи сосновые. В ларьках рождественских торго­вали сладостями, жареными каштанами и мин­далем. Разодетая детвора лупилась в снежки. Се­мейные охранники снежных баб лепили».

И ведь вряд ли можно слепить антидот: мол, эта рождественская открытка всего лишь метафора...

В 2009 году в интервью Сергею Шаповалу Владимир Сорокин признался: «У каждого более или менее известного писателя бывает в жизни такой период, когда его литература неожиданно попадает в какой-нибудь общественный узел. В результате по общественному телу пробегает конвульсия. Так было, например, с «Лолитой». К счастью, все схлынуло. Меня радует то, что я пишу довольно разные книги, соответствующие разным периодам литературной жизни. Между, к примеру, «Очередью» и «Го­лубым салом» довольно существенная разница. Книги – это тоже своеобразные волны, которые на время поднимаются и затихают».

Или, как заканчивают Евгений Лесин и Андрей Щербак-Жуков свою рецензию новой книги Виктора Пелевина «KGBT+» в «НГ Ex Libris» от 13 октября 2022 года: «Трагедия в том, что мы – и уже довольно давно – живем не в мире Пелевина, а в мире Владимира Сорокина».