Глаза-пруды с тритонами и змеями

Утонченный европеец и заядлый славянофил. Николай Радлов. Портрет М.А. Кузмина. 1926. Русский музей

Ключевая и, пожалуй, все еще недооцененная фигура Серебряного века – Михаил Кузмин (1872–1936), 150-летний юбилей которого мы празднуем, был именно таким. И нужно сразу отметить, что Кузмин вдобавок был чрезвычайно многогранен. Во главу угла – композитор, позже, после 34 лет, – поэт, прозаик, драматург, переводчик, критик и автор дневников, которые передают вкус и запах эпохи. Эпатажно и рельефно Кузмин предстал перед нами на страницах книги Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»: «…я слышала о нем много самых противоречивых рассказов.  Кузмин – король эстетов, законодатель мод и тона. Он – русский Брюммель. У него триста шестьдесят пять жилетов. По утрам к нему собираются лицеисты, правоведы и молодые гвардейцы присутствовать при его petit lever*. Он старообрядец. Его бабушка – еврейка. Он учился у иезуитов. Он служил малым в мучном лабазе. В Париже он танцевал канкан с моделями Тулуз-Лотрека. Он носил вериги и провел два года послушником в итальянском монастыре. У Кузмина – сверхъестественные «византийские глаза». Кузмин – урод». 

Собственно, это пролог, а сам портрет таков: «Да, глаза действительно сверхъестественно велики. Как два провала, две бездны, но никак не два окна, распахнутые в рай. Как осенние озера. Пожалуй, не как озера, а как пруды, в которых водятся лягушки, тритоны и змеи. Таких глаз я действительно никогда не видела.   И вдруг я замечаю, что его глаза обведены широкими, черными, как тушь, кругами, и губы густо кроваво-красно накрашены. Мне становится не по себе. Нет, не фавн, а вурдалак: «На могиле кости гложет красногубый вурдалак...» А вот как Кузмин описал сам себя в дневнике 1934 года: «Небольшая выдающаяся борода, стриженные под скобку волосы, красные сапоги с серебряными подковами, парчевые рубашки, армяки из тонкого сукна в соединении с духами (от меня пахло, как от плащаницы), румянами, подведенными глазами, обилие колец с камнями, мои музыка и вкусы – должны были производить ошарашивающее впечатление. При всей скурильности я являлся каким-то задолго до Клюева эстетическим Распутиным. Я удивляюсь и благодарен мирискусникам, которые за этими мощами разглядели живого и нужного им человека».

Действительно, некоторые «слухи», переданные Одоевцевой, верны, хотя преувеличены. Взять хотя бы такое сочетание фактов его биографии. В 1897 году Кузмин путешествовал по Италии (именно тогда он осознал свое стремление к однополой любви как творчески обогащающее), влюблялся в юношей, а потом, пообщавшись с итальянским священником, хотел перейти в католичество. (Напомним, учитывая его любовь к немецкой, итальянской а потом и французской культуре, Кузмин был настоящим европейским эстетом.) Вернувшись же в Россию и пережив духовный кризис, он странствовал по скитам раскольников, изучал староверческое духовное пение, собирал рукописи древних нот для знаменного распева. И, конечно, современники не раз отмечали эклектичность его натуры, где гармонично соседствовали (но отнюдь не враждовали) любовь ко всему европейскому и русофильство.

Вообще, биография Михаила Кузмина пестрит неожиданными фактами. Невольно замечаешь, что, к какой бы сфере ни обратился этот человек, везде он оставил (конечно, где-то более значительное, где-то менее) наследие. Была ли у него еврейская кровь – вопрос открытый (да и что нам с того?), но то, что в роду были французы, вроде установлено точно: прадедом матери был актер Жан Офрен, переехавший в Санкт-Петербург во времена Екатерины II, его дочь вышла за эмигранта Леона Монготье, в этом браке родилась бабушка писателя. Сам Кузмин родился в Ярославле и был шестым ребенком в семье дворянина, морского офицера в отставке Алексея Кузмина и его жены Надежды Федоровой. Мать любила музыку и привила эту любовь сыну. И первые стремления Кузмина были связаны с этим искусством. После Ярославля какое-то время семья жила в Саратове, потом переехала в Петербург. И вот тут удивительная вешка – в гимназии ближайшим другом Кузмина стал Георгий Чичерин, будущий советский дипломат, нарком иностранных дел РСФСР и СССР: по одной из версий, когда Кузмин после революции остался в Советской России, Чичерин ограждал его от репрессий. Помимо философии, итальянской и немецкой литературы приятелей сблизило то, что они оба были нетрадиционной половой ориентации. В то время Кузмин делал первые еще несовершенные опыты в музыке.  В кругу поэта, историка литературы Юрия Верховского, который Кузмин посещал, юношу агитировали поступать в университет, но он выбрал консерваторию, которую, правда, не окончил: три года учился у Римского-Корсакова и Лядова.

Многие исследователи считают, и небезосновательно, что главной стихией Михаила Кузмина была музыка. Сблизившись с «мирискусниками», он стал принимать участие в «Вечерах современной музыки» и постепенно приобрел большую популярность как салонный музыкант, исполнитель своих песен и романсов под гитару и фортепиано (по сути, жанр, близкий к тому, в котором работал Александр Вертинский). Эти выступления (а пел Кузмин негромким, дребезжащим голосом, с придыханиями, захлебываниями) описывает в своих воспоминаниях, например, Марина Цветаева. Вообще создается впечатление, что Серебряный век ждал Кузмина, а последний плавно и уверенно вошел в его богемную жизнь и стал органичным, неотъемлемым и основополагающим ее героем. Выступал с поэтическими концертами, мелодекламировал, создавал музыку для множества постановок по вещам Александра Блока, Алексея Ремизова и других, написал огромное количество пьес и балетов для небольших театров Петербурга и, будучи театралом, много лет обозревал спектакли в периодике (впрочем, писал не только о театре, но также о литературе, живописи и кино).

В сборник «Сети» вошли и знаменитые «Александрийские песни». Николай Феофилактов. Обложка к книге Михаила Кузмина «Сети». 1908. ГТГ

В 1905-м же в «Весах» была напечатана и первая повесть «Крылья», которая считается первым русским произведением, посвященным однополой любви. Да-да, и сам факт уже вызвал скандал, хотя повесть, в общем, предельно целомудренна вроде пьес Чехова: герои ведут споры о грехе, о вере, о красоте. Стоит все же заметить, что в плане именно архитектоники вещь слабоватая, со временем Кузмин писал все лучше и добился блестящих результатов, так что при чтении неизменно ощущаешь летучую «легкость пера». Хотелось бы тут привести громокипящее живописание карнавала из книги «Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро», но оно слишком пространное.

Что касается художественной концепции Михаила Кузмина, то он выразил ее в статье «О прекрасной ясности», в которой призывает пишущих, как бы далеко не вело их воображение, придерживаться логики: «Любимому же другу на ухо сказал бы: «Если вы совестливый художник, молитесь, чтобы ваш хаос (если вы хаотичны) просветлился и устроился, или покуда сдерживайте его ясной формой: в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, – и вы найдете секрет дивной вещи – «п_р_е_к_р_а_с_н_о_й я_с_н_о_с_т_и» – которую назвал бы я «к_л_а_р_и_з_м_о_м».

Что ж, мы подошли к финалу, однако о герое статьи не сказали и половины. Но можно просто зайти и почитать его хотя бы в интернете, хотя сам эстетский облик Кузмина предполагает, что читать его нужно, в книге с золотым обрезом, возлежа на восточном диване. А мы все-таки не преминем добавить, что русский читатель также обязан Кузмину переводами Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел» (перевод стал классическим), девяти пьес Шекспира, десяти вещей Проспера Мериме, а также Анри де Ренье, Джованни Боккаччо, Оскара Уайльда, Анатоля Франса и других. Так что – не только глаза, как пруды со змеями и тритонами, да парчовые армяки, а величайшая культурная вселенная!