Про суму и про тюрьму

Бродским поиграли-поиграли и выдавили за границу.  Фото из Национального архива Нидерландов

Во-первых, 17 мая 1717 года, 305 лет назад, посадили Вольтера. Вообще-то литератора и философа сажали несколько раз по разным поводам, но этот срок стал инициацией и своеобразным крещением. Тюрьма была, к счастью, не современная российская, а Бастилия, где Вольтер за 11 месяцев взаперти умудрился написать «Генриха Великого» и «Генриаду», а также закончить пьесу «Эдип» (обработку пьесы Софокла). Правда, для этого пришлось попортить книги Вергилия и Гомера – за неимением бумаги узник писал на полях.

Повод для заключения актуален и ныне – неуважение к власти. Вольтер (настоящее имя – Франсуа Мари Аруэ) сильно насолил стишками и памфлетами тогдашнему французскому регенту Филиппу Орлеанскому. В его деле фигурировало стихотворение «Царствующий ребенок», посвященное малолетнему Людовику XV и неистово критикующее государственное устройство, а также личные грешки регента, который, по слухам, сожительствовал с собственной дочерью, герцогиней Беррийской. Подтверждений этому никаких нет, но герцогиня славилась неудержным распутством и бесперебойными внебрачными беременностями, кончавшимися то выкидышами, то младенцами, которые тут же и умирали.

Как и неоднократно впоследствии, у Вольтера нашлись покровители, и спустя 11 месяцев его перевели под домашний арест, а потом отходчивый Филипп Орлеанский даже явился на премьеру пьесы (собственно, именно тогда, в связи с пьесой, и родился псевдоним Вольтер). Перекличка кровосмесительных мотивов, а также появление на премьере и раздувшейся от новой тайной беременности герцогини только подбавили перца и подарили пьесе невероятный драматический успех…

Вторая наша дата тоже связана с лишением писателя свободы. 19 мая 1897 года, 125 лет назад, Оскар Уайльд отмотал, как изящно выразились бы наши политики, свою «двушечку» и вышел на волю. Гееборцев в тогдашней викторианско-ханжеской Англии хватало, «нетрадиционные» формы любви карались как преступления. Уайльд был невероятно успешным поэтом, драматургом, сказочником и отцом, щеголем, остроумцем и желанным гостем эстетских салонов, когда маркиз Квинсбери (кстати, придумавший современные правила бокса) осудил Уайльда за гомосексуализм. Уайльд был тогда любовником сына маркиза по прозвищу Бози, но тем не менее подал на маркиза в суд за клевету, за что и расплатился – после унизительных судебных слушаний Уайльда отправили на каторжные работы, в мир бессонницы, издевательств и отупляющего труда.

В отличие от любовника жена дважды посещала Уайльда в тюрьме. Оскар, Констанс и Сирил Уайльды.  Фото 1892 года

Третья дата хронологически и географически к нам поближе. 10 мая 1972 года, полвека назад, в ОВИР вызвали поэта Иосифа Бродского и поставили перед выбором: либо немедленная эмиграция, либо – тюрьмы, допросы, психбольницы. К тому времени Бродский и в психбольницах успел полежать изрядно, и в архангельской ссылке по приговору пожил полтора года, и кампаний травли хлебнул. Не желая дальнейших репрессий и изгойства, Бродский, как и все время от кого-то скрывавшийся и прятавшийся Вольтер, как и раздавленный тюрьмой Уайльд, покинул родину. Поэт пытался оттянуть время отъезда, но на него поднажали, махнули ему рукою в сторону Израиля, и уже меньше чем через месяц он вылетел из Ленинграда в Вену, где у него началась совсем иная, бурная, знаменитая жизнь.

Мотив потери дома, странничества, обреченности на невозвращение, ставший вдруг понятным и актуальным для тысяч людей, покидающих сейчас Россию, у Бродского сквозил в стихах давно:

Не жилец этих мест,

не мертвец, а какой-то

посредник,

совершенно один

ты кричишь о себе напоследок:

никого не узнал,

обознался, забыл, обманулся,

слава Богу, зима.

Значит, я никуда не вернулся.

Слава Богу, чужой.

Никого я здесь не обвиняю.

Ничего не узнать.

Я иду, тороплюсь, обгоняю.

Как легко мне теперь,

оттого, что ни с кем

не расстался.

Вольтер сидел, а нам не велел.  Франсиско де Гойя. Тюремная сцена. 1808. Монастырь де Нуэстра Синора, Гвадалупе, Испания

И потом, уже в эмиграции он будет снова и снова пережевывать этот момент:

Теперь меня там нет. Об этом

думать странно.

Но было бы чудней изображать

барана,

дрожать, но раздражать

на склоне дней тирана.

Фигура Бродского сейчас скомпрометирована, как и вся русская культура, но волновавшая его тема «тиран и художник» приобретает новую остроту. Как и тюрьмы, и ссылки, и релокации, и самоцензура. Но и то, и другое, и третье, и четвертое всегда заканчивается.