И библию я выучил по солнцу

Был «сосланным» поэтом все полтора десятилетия перестройки.  Фото с сайта www.gubanov.aspu.ru

Леонид Губанов... По воспоминаниям друзей, нервный, неровный, вспыльчивый, непредсказуемый. Могущий обижать людей, в том числе и самых близких, а потом просить их прощения. Поэтому, как признается его друг прозаик, мемуаристка Наталья Шмелькова, сложный в общении. Но при этом возмещающий все это с лихвой своим обаянием, стихами, картинами (он был также художником-оформителем). Говорят, что называли его не иначе как «Ленечкой».

О феномене поэтики Леонида Губанова, стихи которого были забыты надолго (при жизни его напечатал Евгений Евтушенко в журнале «Юность», первая книга «Ангел в снегу» вышла в 1994 году), сейчас пишут диссертации, но мало кто сделал однозначные выводы. И, может быть, это хорошо – как-то скучно и дидактично, когда автора накрепко подверстывают к тому или другому «изму», укладывают в ящичек в архиве, и там он желтеет от времени.

«А за останком старовера,/ Который крестик огулил,/ На три рубля сходились вербы,/ Забыв картофель и кули./ И Бог вынашивал картину,/ И крапал праздник-новичок,/ И было озеро хотимо,/ Как скарлатина на плечо./ А рядом снег, не согрешив/ Перед лицом стихотворенья,/ Сентябрь чинил карандаши/ И рифму стряхивал в колени». Поэзия Губанова тем и парадоксальна, что, не противясь, не противореча всему массиву стилей, мелодик, метафорических систем авторов предшествующих веков, впуская их в себя, перерабатывая, все же становится чем-то качественно новым.

В приведенной цитате можно услышать раннего Пастернака, в другом месте вдруг вылезает рваный ритм и рифма Маяковского (что неудивительно, у шестидесятников он был очень популярен), в третьем прорывается напевность Есенина, и везде – звукопись, словотворчество Хлебникова, «смещенное» зренье Мандельштама. А иногда в страстном ритме, потоке речи слышится хриплый надрыв Высоцкого: «Слепой монах, малиновый кисель,/ И снова чертом перечеркнут вексель,/ По коему я должен бы висеть,/ А я румян да и чертовски весел./ Куда смотреть карандашам, когда/ И Библию я выучил по солнцу,/ Я примеряю рифмы, словно кольца…/ Чем меньше тень, тем царственней звезда!»

Он весь – дикая смесь традиции и авангарда. Губанов не стесняется прямых и косвенных цитат, взрывает синтаксис, варьирует ритм в пределах одного стихотворения: все подчинено порыву, следованию за звуком. Словно бы в «Токкате и фуге ре минор» любимого им Баха.

Кстати, о пристрастиях в искусстве. В своей статье «Я – или я наоборот» в антологии «Уйти. Остаться. Жить», куда также вошла подборка стихов Губанова, прозаик, критик Олег Дарк написал, что вселенная поэзии Губанова совершенно не передавала атмосферу Москвы 60-х, в которой он жил. «Если бы какой-нибудь гость из будущего попытался по стихам Губанова восстановить Москву 60–70-х, картина вышла бы фантастическая. По улицам ездят кареты, князья стреляются на дуэли («и не стреляться им нельзя»); старые, конечно, просторные, московские квартиры преображаются в особняки со статуями и летними садами; рекой льется клико и шампанское (вместо водки); офицеры – уланы, гусары – курят длинные трубки и играют в карты и на бильярде; кредиторы донимают должников; дамы в кружевах, кринолинах и ожерельях принимают гостей и объяснения в любви, а им в альбомы пишутся мадригалы и стансы; цыгане поют; поездки в поместья, прогулки верхом, колокола звонят к обедне, и полосатые верстовые столбы стоят вдоль дороги», – пишет критик. Впрочем, тут можно возразить, век XX все же присутствует в стихах поэта: «Но буду я у родины в гостях/ до гробовой, как говорится, крышки,/ и самые любимые простят/ мой псевдоним, который стоит вышки». И в пределах того же стихотворения цитаты века XIX соседствуют с реалиями следующего: «Гори, костер, гори, моя звезда./ И пусть, как падший ангел, я расстрелян,/ Но будут юность в МВД листать,/ когда стихи любовницы разделят».

Впрочем, дадим тут место и воспоминаниям друзей поэта (в этом номере «НГ-EL» на с. 12 читайте воспоминания ближайшего друга Леонида Губанова – критика Льва Алабина). Итак, в «НГ-EL» от 18.03.04 прозаик, критик Владимир Бондаренко писал (потом этот фрагмент вошел в его книгу «Последние поэты империи»): «Вспоминаю, как году в 1975-м познакомился с Леней Губановым на квартире своего приятеля, московского математика, преподавателя МГУ, большого любителя изящной словесности. Губанов был тогда уже изрядно выпивши. С ним пришел хоровод его девиц и поклонников. Но сам домашний вечер его поэзии все же состоялся. Впрочем, очевидно, примерно такими же были и другие, в ту пору еще многочисленные вечера его поэзии, проводившиеся в квартирах ученых, в маленьких библиотеках, в студенческих общежитиях. Читал он свои стихи завораживающе, колдуя над ними, как древний шаман какого-то славянского племени…

Его так и воспринимали – как варвара русской поэзии, несмотря на все его многочисленные ссылки на Верлена и Рембо, на Пушкина и Лермонтова. Он жил исключительно в мире поэзии, в мире русской поэзии, но вольность его обращения и со словом, и с ритмом, и с образами была такова, что весь предыдущий поэтический опыт как бы улетучивался, и он вновь оставался один на один с миром первичности – первичности слова, первичности человека…

По сути, его открыли (спасибо друзьям) лишь в 2003 году, когда наконец вышла более или менее полная книга стихов Леонида Губанова «Я сослан к Музе на галеры». Так и был сосланным поэтом все полтора десятилетия перестройки и гласности, тут уже на советскую власть не свалишь…»

Почти каждый, кто пишет о Губанове, цитирует: «Холст 37 на 37./ Такого же размера рамка./ Мы умираем не от рака/ И не от старости совсем…» Ну да, умер он в 37. Невозможно удержаться. Но тут ведь как с приметами или предсказаниями – мы их вспоминаем, если они сбываются. Поэты часто пророчат. Самое разное. Противореча самим себе. И если что-то сбылось, так мы про то и говорим: он уже тогда знал, уже тогда предвидел… А про то, что не сбылось, как бы и забываем. Как будто и не предсказывал. Наверное, так и надо. В любом случае по-другому не получается.

Мы и любим в поэтах то, что нам самим близко, самим важно:

Над питейным домом

дым стоит лопатой.

Пахнет пятым томом

и солдатским матом,

и зимой сосновой

в кабаках хрустальных,

и бессмертным словом:

«Как же мы устали!»

Губанова упрекают – и справедливо – в небрежности. А что вы хотите? Сейчас, между прочим, почти все поэты такие. Редакторов-то нет. Или почти нет. Книги выходят «в авторской редакции». В СССР печататься было трудно, часто невозможно, но только те, кто печатался, проходили сквозь игольное ушко советской редактуры, которая не только антисоветчину вылавливала, но и неряшливость, упомянутую небрежность. Да и сами поэты, готовя подборки и тем более книги, конечно же, еще раз читают свои тексты – читают внимательно и придирчиво. Убирая лишнее, добавляя нужное. Прав Бондаренко, даже в перестройку Губанова печатали мало. А был бы жив? Ну, вышли бы, вышли бы книжки же!..

И, кстати, правленные автором.

И – самое главное – сколько бы он мог еще написать. Есть авторы, которые в какой-то момент перестают или почти перестают сочинять. Дай бог им, тем, кто жив, здоровья, но как писатели и поэты они уже ушли на покой. На заслуженный и часто действительно заслуженный отдых. Но ведь кто-то умирает прямо, что называется, на сцене, прямо в бою, у станка, за рулем, в объятьях музы – называйте как хотите. Тут уже огорчаешься не только за человека, но и за словесность.

И только черный узел

бежит к молочной шее...

печаль, как водка с гуся

с меня снимает шелест.

С меня снимают маску,

звенит разлуки мускул.

Прости меня за ласку,

прости за то, что русский.

Россия иль Расея,

алмаз или агат...

Прости, что не расстрелян

и до сих пор не гад!

Не стал бы он гадом. Хотя и 90-е людей раскидали по политическим и околополитическим лагерям, и нулевые, да мало ли что еще? Но не надо, не надо никогда говорить: хорошо, что не дожил до... (здесь может быть что угодно). Нет, господа, плохо, что не дожил. Даже если бы он был по другую сторону баррикад, все равно – лучше бы, чтобы был.

Продолжение темы здесь.