В два обглода – ыть!

Академик Лев Щерба работал одновременно с футуристами и сильно повлиял на литературную заумь. Фото с сайта www.ras.ru

Тут стоит заметить, что Пушкин назвал мальчика романтиком, потому что на дворе был XIX век. Термина «авангардизм» еще не придумали. Только позже, в XX веке, художники слова обратили внимание на творческую свободу, которой обладает не закрепощенная правилами и шаблонами речь ребенка. Мы говорим, конечно, в первую очередь о возникшем в 1916 году в Швейцарии течении дадаизм, который основал поэт Тристан Тцара, взяв в качестве манифеста и названия сочетание «дада» – аналог бессмысленного детского лепета. Среди многих и многих исследований детской речи – затрагивающее психологию и педагогику, любимое многими исследование Корнея Чуковского, откуда помнятся чудесные перлы: «Я намакаронился», «Хоть ты с ватой, хоть без ваты, все равно тебя люблю», «Как ныне собирает свои вещи Олег» и т.д.

Вопрос о словотворчестве и дадаизме мы затеяли не зря. Прекрасным образом в эту историю оказались замешаны исследователи языка. Об одном – писателе, лингвисте, филологе, переводчике Льве Успенском – мы уже писали недавно (см. «НГ-EL» от 05.02.20). Сегодня хотелось бы вспомнить его учителя – лингвиста, академика АН СССР Льва Владимировича Щербу (1880–1944), внесшего большой вклад в развитие психолингвистики, лексикографии и фонологии, 140 лет со дня рождения которого отметили 3 марта. Успенский в одной из своих популярных работ «Слово о словах» описал знаменательный эпизод, который, я бы сказала, сработал в русской литературе сильнее, чем предполагалось. И сработал в несколько незапланированном отношении. Но об этом позже…

Сначала о том, чем важны труды Льва Щербы. На рубеже веков он окончил историко-филологический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета. Был, в свою очередь, учеником выдающегося лингвиста Ивана Бодуэна де Куртенэ, совершившего переворот в науке о языке – доказавшего, что вместо изучения языков по письменным памятникам необходимо обратиться к живой речи и изучать живые языки и диалекты. Бодуэн де Куртенэ создал теорию фонем и фонетических чередований. Лев Щерба с успехом продолжил дело учителя, укрепив и развив теорию фонемы. Он, как и предшественники, понимал, что язык невозможно изучать в отрыве от истории, психологии и др. Он изучал грамматику, сравнительно-историческое языкознание и фонетику в Лейпциге, Париже, Праге, исследовал тосканские и лужицкие диалекты. Чтобы изучить их в оригинале, жил в семьях их носителей. В 29 лет Щерба стал приват-доцентом Петербургского университета и создал там лабораторию экспериментальной фонетики. В 1916 году, в 36 лет, он уже профессор кафедры сравнительного языкознания Петроградского университета.

Достоинство всех этих ученых в том, что в изучении языка они шли от застывших форм к действующим, от инерции – к находкам и творчеству. В работе «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании» Щерба разграничил языковую систему и речевую деятельность, развив тем самым идею еще одного столпа языкознания Фердинанда де Соссюра. То есть язык – это незыблемый свод правил, это объективное понятие, речь же субъективна и постоянно меняется, как море. Уделяя много времени методике изучения иностранных языков, в последней работе (которую писал в 1944 году, будучи тяжелобольным) академик говорил о способах изучения второго языка, предлагая два метода – двуязычие чистое (два языка усваиваются независимо) и смешанное (второй язык усваивается через первый и привязывается к нему). И вот, кстати, камень в огород непрогрессивных языковедов – он рассуждал о неясности традиционных типологических классификаций и даже заявлял, что «понятия «слово вообще» не существует».

Помимо лингвистического эксперимента (а это уже, можно сказать, акт творчества!) Щерба ввел понятие отрицательного языкового материала. То есть при изучении языка важны не только подтверждающие примеры – как можно говорить, но и отрицательный материал – как не говорят. И этим самым термином «отрицательный языковой материал» Лев Щерба, можно сказать, узаконил в науке так называемую заумь. Тут мы как раз подошли к эпизоду из книги «Слово о словах»: в 1928 году студент Лев Успенский впервые пришел на лекцию уже маститого Льва Щербы, и педагог изумил аудиторию фразой: «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка». На ее примере он доказывал роль грамматики – что, используя окончания, суффиксы, приставки, можно получить информацию даже из лексически бессмысленного сообщения: некое существо женского пола «куздра» что-то сделала с неким существом мужского пола «бокр» и продолжает, судя по всему, нечто творить с его отпрыском. Впрочем, разные источники предлагают разные варианты. Очень может быть, Щерба все время варьировал фразу, но сути это не меняет. И думается, что фраза, столь удачно им сочиненная для иллюстрации, стала не только важным опорным пунктом заумного языка, но и вдохновила немало писателей. Ведь это же вправду весело – когда не «мокрая выдра», а «глокая куздра», когда не «боднула», а «будланула».

Не следует забывать, что параллельно со Львом Щербой, который изучал языки от их корневой системы, уже в начале века активно действовали русские футуристы, практиковавшие заумь. В 1913 году в сборнике «Помада» Алексей Крученых опубликовал легендарное стихотворение: «Дыр бул щил/ убещур / скум/ вы со бу/ р л эз». Как известно, тогда (и даже раньше) в этом жанре сочиняли Велимир Хлебников, Василиск Гнедов, а чуть позже Александр Введенский и Даниил Хармс. Не удержимся от того, чтобы не процитировать один из шедевров Хлебникова: «Бобэоби пелись губы, / Вээоми пелись взоры, / Пиээо пелись брови,/ Лиэээй – пелся облик,/ Гзи-гзи-гзэо пелась цепь./ Так на холсте каких-то соответствий/ Вне протяжения жило Лицо». Не говоря уже о других его вещах, в частности поэме «Зангези». Литературовед, русист Джеральд Янечек позже, во второй половине XX века, дал классификацию зауми. Есть фонетическая, где сочетания букв, которые не складываются в морфемы, есть морфологическая, когда морфемы сочетаются так, что невозможно определить значение, есть синтаксическая, когда нормальные употребляемые слова не складываются в грамматически адекватное предложение и смысл остается туманным. Есть и супрасинтаксическая. Это уже высший пилотаж – когда все вроде по правилам, но смысл все равно непонятен.

Заумь возводят к древнейшим источникам, говоря о фольклоре и заговорах шаманов, которые, входя в транс, выкрикивали бессмысленные сочетания слов и звуков. Но в данном случае все же речь о бессмыслице осмысленной, простите за оксюморон. То есть о бессмыслице, сочиненной намеренно. Кстати, нельзя не вспомнить один из ярчайших примеров зауми, которая очень веселит детей, – это первое и последнее четверостишие из стихотворения Льюиса Кэрролла, вошедшее в сказку «Алиса в Зазеркалье». Ну, помните: «Варкалось. Хливкие шорьки/ Пырялись по наве, / И хрюкотали зелюки, / Как мюмзики в мове» (перевод Дины Орловской). Собственно, четверостишие считают наиболее родственным «глокой куздре», потому что в нем сохранены грамматика и синтаксис.

Впрочем, тема зауми зело обширна. Недавно на одном из мероприятий объявили: пианистка будет играть классику. Села пианистка, играет. Тут даже неискушенные в музыке люди понимают – неклассическая какая-то классика. Оказалось, объявляющий недослышал: была заявлена «классика авангарда», то есть Пьер Булез. Так и с заумью – у нее своя школа, своя классика. Конечно, социалистическая система успешно душила такого рода эксперименты, но тем не менее вслед за Хлебниковым и Гнедовым, Василием Каменским, Ильей Зданевичем и Григорием Петниковым последовали использовавшие заумь в разных формах поэт, писатель Владимир Эрль, поэт, музыкант Алексей Хвостенко, поэт, филолог Сергей Сигей и поэтесса-художница Ры Никонова. А также Генрих Сапгир, Игорь Холин, Константин Кедров, Дмитрий Александрович Пригов и недавно ушедшая от нас Елена Кацюба (1946–2020). В 1990-е годы поэт, филолог и автор «НГ-EL» Сергей Бирюков, ныне живущий в Германии (Галле), много работающий с заумью и вообще авангардным творчеством, учредил Академию Зауми – международную независимую научно-творческую организацию, объединяющую поэтов и ученых, пишущих в традициях русского авангарда. И плюс к этому приз – Международную отметину имени отца русского футуризма Давида Бурлюка.

Если вернуться к достославной глокой куздре, то плоть от плоти ее знаменитый цикл лингвистических сказок Людмилы Петрушевской «Пуськи бятые», например:

«Сяпала Калуша с Калушатами по напушке. И увазила Бутявку, и волит:

– Калушата! Калушаточки! Бутявка!

Калушата присяпали и Бутявку стрямкали... »

Вспоминается также книга художника-перформера Германа Виноградова «Злокозье» (о ней читайте в «НГ-EL» от 14.06.18): «Оттопырь по быстроснегу в два обглода – ыть! / По мечислу, по шватуле, по хабаччику! / Перкуси на дасипоси и в шквалядушки,/ в тосюреньки, в жубошкальцы огнеметные!/ Их трисапед не хримодан, не бешкетина,/ их трисапед в голожожурень обрехочется!» Другой художник-перформер, Алексей Колотенков, с которым я познакомилась лет 10 назад на музыкальном фестивале (при этом мы были абсолютно голые), мог цитировать заумь Виноградова или другие заумные тексты страницами так, что у меня глаза на лоб лезли. В общем, дело глокой куздры живет и процветает, так восславим ее отца – академика Льва Щербу!