Пробираясь меж домов и деревьев

Аркадий Драгомощенко прогуливается по Ленинграду. Начало 1970-х. Фото с сайта www.atd-premia.ru

Поймете ли вы меня… Поколение, в мозг которого с молоком матери просачивается понятие «гиперссылка», но понятия не имеющее, что такое «шмуцтитул». Не представляю, как текст Аркадия Трофимовича Драгомощенко (1946–2012, далее – АТД) можно прочесть на электронной книге. Впрочем, наверное, можно. Но кайф получить можно только от бумаги: «Встречаются люди, которым для душевного равновесия необходимо поводить по корешкам книг – «успокаивает», утверждают они».

Роман ленинградского поэта, прозаика, переводчика, члена редколлегии машинописного журнала «Часы» Аркадия Драгомощенко стал лауреатом Премии Андрея Белого в 1978 году. Тогда он вышел только в нескольких машинописных копиях в качестве приложения к «Часам». (Не удержусь: одна из этих копий, том в 662 стр. формата А4 на кальке, имеется у автора этих строк. Кстати, есть некоторые мутации текста по сравнению с изданным типографским способом; но их подробное сличение – домашнее задание для будущего литературоведа.) С тех пор не переиздавался. Так что правы люди, готовившие к изданию «Расположение в домах и деревьях»: «Читателю предоставляется уникальная возможность познакомиться с прозой одного из ярчайших представителей ленинградской неофициальной литературы, которая даже спустя сорок лет звучит по-прежнему свежо и актуально».

АТД – это новая метафора Времени: «паутина» и «патина» («Прожито много славных дней. Проделана большая работа по развеществлению»; «Тогда и время не река, не поток, но паутиной разрастается, оплетая ветви космоса… (кристалл)»). Совершенно особенное чтение – изматывающее, завихряющееся, сложноподчиненное… Эффект – на уровне физиологии, метаболизма, соматических чудес. И поэтому – прилипчивое, как скотч. «И тон, взятый мною, не что иное как вранье, бессовестный обман. Кто, спрашивается, говорит так сейчас? Это классики позволяли себе роскошь распускать словеса, кречетом сизым биться в серебряные органы премудрости, ну... ну, да еще мой отец, полковник как-никак. Ему по службе было положено витийствовать.

Мне не подобает. Хоть я и сын полковника».

Представьте себе: в начале ХХ века читать тексты какого-нибудь Матвея Хотинского или Петра Каратыгина – популярнейших авторов середины XIX века! – отстоящих от вас всего-то на 40–50 лет вглубь… Потом это назовут «исторической ретроспективой» и какой-нибудь аспирант условного Института проблем литературы будет с энтузиазмом составлять из этих черепушек свой пазл. Это нормальная работа времени, унавоживающего почву.

С АТД все не так. Его попытка зацепиться за структуру времени, вербализовать ее – обжигает, прихватывает дыхание. И это несмотря на возраст текста – 40 лет. «Какой смысл торопить события? <…> в комнате сижу, записывая наблюдения, выковыривая, как изюм из булки, события из вязкой глины реальности <…> И льнет душа к любому упоминанию о древесной жизни и о воде, в поисках робких бессмертия, просит у ней защиты, пристанища: весна, лето, осень…» Кропотливая реконструкция детства (как у Владимира Набокова в «Других берегах», но еще более тщательная, хотя, казалось бы, куда уж тщательнее, чем у В.Н.).

Вот, например, чудесная арабеска из времен советской жизни, из времен детства повествователя (который скрылся под именем Юлий Теотокопулос; кстати, сквозной персонаж в некоторых других текстах АТД).

«Уж не помню точно когда, мой приятель (у каждого в детстве был такой приятель, друг сердечный, гуру) попросил украсть у родителей денег. Ему необходимо было купить часть велосипеда, чтобы обменять эту часть на «лейку» без объектива, которую он должен был отдать одному внушающему доверие человеку за обойму к автомату МП-40 плюс парабеллум армейского образца со спиленным бойком, а затем отдать и парабеллум и обойму в обмен на морской бинокль с одним целым и одним разбитым окуляром. Для чего ему нужен был бинокль? Для поездки в Ялту, куда собирались ехать его родители. А в Ялте, как известно, существуют пляжи отдельно для мужчин и отдельно для женщин, где они, надо думать, разгуливают не в вечерних туалетах. Зная это по рассказам, понаслышке, мой друг желал, вооружившись цейсовской оптикой, начать знакомство с полями Эдема с расстояния наиболее короткого».

Аркадий Драгомощенко. Расположение в домах и деревьях: Роман.  – М.: РИПОЛ классик, Пальмира, 2019. – 448 с. (Лаборатория).

«Может быть, он послушает сестру? Соня, скажи ему... Соня!» – почти с отчаянием отсылается в угол, где в корневищах древней дремоты окаменела бабушка, диковинное животное, в котором все спуталось – и беспомощная доброта, и жадность к еде, и воспоминания о теплых днях, когда земля теплая была, – сон о тепле, потому что ей постоянно холодно и мысль о тепле превращается в первобытную дремучую мечту, которой никогда не суждено сбыться, но когда она сбудется кончиной, тогда наступит тепло повсюду, повсюду и везде».

В другом месте: «Я подошел к бабушке и поцеловал ее. Она пахла пыльным мешком. На чердаках так пахнет. Пылью, старым дымом, копотью, паутиной».

По АТД, «непосилен труд идти за самим собой». Поэтому говорить о сюжете или хотя бы о фабуле этого романа не интересно. Впрочем, если у кого-то эта благородная читательская привычка неустранима – вот…

Лето, начало изнуряющего, по ленинградскому счету, дня («…рыхлое тесто жары»). Два знакомца – нищеброды, лузеры, дауншифтеры – в общем, писатель и художник (соответственно повествователь и Амбражевич), дрейфуют по «аэродинамическим проспектам» города на Неве. Художник (Амбражевич) вдруг замечает через дорогу, несколько впереди, свою знакомую. Бежит к ней в надежде раскрутить на опохмелку («Утреннее пиво, утренние мечты. Утром приходит к нам любовь, и Шива закрывает солнцем свой глаз… Утром приходит к нам страстная дама похмелья»)… Художника сбивает грузовик с надписью «Хлеб». Насмерть. Писатель и знакомая художника (Вера), на чьих глазах произошла смерть Амбражевича («…столько жить, жить и: хлоп – умереть!»), начинают броуновское движение по городу с бутылкой водки, которую все никак не удается толком распить… И все это обрамлено густой, вязкой, липкой бахромой воспоминаний писателя (см. выше). Иногда писатель выползает из-под нее для обмена междометиями и короткими репликами с Верой:

«– Не осталось, – машинально ответила она, а я подумал, что не рассмешил. Не получилось. И вообще ничего не получается! Целый день дурака валяем, шляемся неизвестно зачем, ноги отваливаются, в горле резко континентально, знобит, черт знает что получается, а скоро утро наступит... Ой-ой-ой! Утро... Ведь так про все на свете забыть можно. А ну-ка! Дважды два? Число. Верно».

Прихотливо, долго, муторно, монотонно вытягивается фабула из ризомы аксонов и синапсов. Из паутины и патины времени.

«Сквозь отражение в витрине мне улыбалось знакомое лицо. Нет, не Амбражевича. Его, к сожалению, не стало сорок с лишним минут назад. Давно. Теперь топтал он в хороводе нежный луг, теперь таился он в тени древесной, чтоб смертного дождаться, живого, и память обрести, напоить. Ну, луг – понятно... хороводы – меньше, но память... зачем ему?» Драгомощенко неутомим в своих экспериментах с русским гекзаметром!

Известный в психологии и нейропсихологии феномен (аналог принципа неопределенности Гейзенберга в физике): оформляем в слова мысль – фиксируем смысл и упускаем эмоцию; передаем эмоцию – улетучивается смысл. АТД пишет именно в этой точке пересечения смысла и эмоции. Эквилибрист!

«Или речь, или знание? Иные головы всегда придерживают про запас подобие дилемм, самым невероятным образом жонглируя ими на глазах изумленной публики, которой в мысли не приходит подойти поближе, переменить место, найти такой угол зрения, чтобы заметна стала привязь, не дающая ловкачу уронить свои предметы... Но лучшее, на мой взгляд, – следующее, сказанное одним из старых моих друзей, сказанное давно и мимоходом, как находят неприхотливый цветок у обочины, чтобы после нескольких шагов отшвырнуть.

«Молчание, – сказал мой друг, – не имеет ничего общего с музыкой. Это бритье холодной водой в отступающей армии».

Время сильнее смерти. Но смерть долговечней времени. Смерть будет (была) даже тогда, когда не будет (не было) времени. И, как следствие… «Я говорю, что в конце концов все усилия наши направлены на то, чтобы достигнуть этой безмятежности, чтобы не отравляли твое бытие соленые огурцы во льдах, чтобы брести этаким бубнящим идиотом по солнцу, смотреть на него, слепнуть понемногу. И не спешить, не бежать сломя голову невесть куда, неведомо зачем. Вокруг так хитроумно все устроено, что глупо будет думать, будто ты – единственный, кто может как-то повлиять на ход судеб или, тем паче, на свою собственную судьбу. Вздор, вздор...»