Живут и не дают заснуть

Автобиограф, актер, математик. Илья Репин. Портрет писателя Алексея Феофилактовича Писемского. 1880. ГТГ

Кто сегодня, кроме специалистов-литературоведов, читает Писемского? Или хотя бы знает, что он написал? В лучшем случае вспомнят фамилию – да, был такой в XIX веке. И то некоторые путают с Писаревым. Который критик и революционный демократ.

Что поделать, такова доля большинства литераторов: сначала успех, известность, даже слава, а потом… Вот и Писемского современники ставили в ряд с Толстым, Достоевским. Хотя его похороны прошли практически незамеченными. Особенно если сравнить с толпами, пришедшими проститься с Достоевским, умершим на неделю позже.

Но сначала о жизни. Алексей Феофилактович Писемский (1821–1881) происходил из старинного дворянского рода, восходившего к XV веку, в котором были и воеводы, и наместники. «Один из предков моих, некто дьяк Писемский, был посылаем царем Иоанном Грозным в качестве посла в Лондон... Другой предок мой из рода Писемских пошел в монастырь и устроился быть причисленным к лику святых...» – вспоминал Алексей Феофилактович в автобиографии. Но со временем та ветвь рода Писемских, к которой принадлежал будущий писатель, захирела и стала «совершенно захудалой»: «Дед мой был безграмотен, ходил в лаптях и сам пахал землю», а отец начинал простым солдатом, уже под конец карьеры дослужившись до майора.

Родился Писемский в Костромской губернии, Чухломском уезде, селе Раменье. Детство прошло в Ветлуге, сейчас это город в Нижегородской области. Маленький Писемский страстно любил литературу, но учиться не любил. В наше время был бы идеальным студентом Литинститута. Но вместо Литинститута пришлось учиться в гимназии в Костроме, потом в Московском университете на математическом отделении, о чем сам писатель вспоминал впоследствии: «Будучи большим фразером, благодарю Бога, что избрал математический факультет, который сразу же отрезвил меня и стал приучать говорить только то, что сам ясно понимаешь. Но этим, кажется, только и кончилось благодетельное влияние университета». По окончании университета в 1844-м служил два года, а потом вышел в отставку. В 1848-м снова занялся службой (между прочим, боролся с раскольничеством: будучи секретарем секретной миссии по делам раскольников, участвовал в уничтожении раскольничьих церквей). В том же году состоялся литературный дебют: в «Сыне отечества» был напечатан рассказ «Нина» (первый успех пришел с выходом в 1850 году повести «Тюфяк»). Потом появились «Комик», «Богатый жених», «Фанфарон» и другие повести, пьесы «Просвещенное время», «Финансовый гений», роман «Боярщина»...

Самым значимым произведением считается «Тысяча душ», написанное в жанре «делового романа». Главный герой Яков Калинович, подобно мопассановскому «милому другу» Жоржу Дюруа, грезит о богатстве и положении в обществе. Ради этого он связывает судьбу с наследницей большого состояния («тысячи душ») Полиной, отказавшись от любви преданной ему Настеньки. И разумеется, не случайна перекличка названия с гоголевскими «Мертвыми душами». Автор задумал с гоголевским размахом показать современную ему Россию. Только в «Мертвых душах» ищутся души живые, а в «Тысяче душ» происходит омертвение душ… «Главное и отличительное направление нашего века – практическое: составить себе карьеру, устроить себя покомфортабельнее, обеспечить будущность свою и потомства своего – вот божки, которым поклоняются герои нашего времени» – это не о нашем времени, о позапрошлом столетии. И еще цитата из приведенного выше письма Алексея Феофилактовича: «Но дело в том, что человеку, идущему по этому пути, приходится убивать в себе самые благородные, самые справедливые требования сердца, а потом, когда цель достигается, то всегда почти он видит, что стремился к пустякам, видит, что по всей прошедшей жизни подлец и подлец черт знает для чего!..» Автор дал герою шанс пересмотреть жизненные приоритеты: Калинович становится борцом с казнокрадством (современники роман оценили, но некоторым чудесное духовное преображение главного персонажа из карьериста в борца за справедливость показалось неубедительным), а после карьерного краха женится на Настеньке. Однако это не хеппи-энд: сказочная послесвадебная формула «стали жить-поживать да добра наживать» не про героев «Тысячи душ». Скорее они «прилепились» друг к другу от одиночества, усталости от жизни, и Настенькины чувства к Якову – тень былой любви. «Сломанный нравственно, больной физически, Калинович решился на новый брак единственно потому только, что ни на что более не надеялся и ничего уж более не ожидал от жизни, да и Настенька, более уж, кажется, любившая Калиновича по воспоминаниям, оставила театр и сделалась действительною статскою советницею скорее из сознания какого-то долга, что она одна осталась в мире для этого человека и обязана хоть сколько-нибудь поддержать и усладить жизнь этой разбитой, но все-таки любезной для нее силы, и таким образом один только капитан стал вполне наслаждаться жизнию, заправляя по всему дому хозяйством и постоянно называя племянника и племянницу: «ваше превосходительство» – так заканчивается роман.

Кстати, сам автор в отличие от героя женился не по расчету, а по любви на дочери первого издателя журнала «Отечественные записки», писателя и историка Павла Свиньина. Семейная жизнь в последние годы не была безоблачно-счастливой: покончил самоубийством младший сын, обнаружилась неизлечимая болезнь у старшего, болела жена, да и сам Писемский был далеко не здоров. Но с супругой ему повезло. Вот отрывок из «Воспоминаний о писателях» юриста и литератора Анатолия Кони, который с товарищем навестил Алексея Феофилактовича в 1865 году на даче. Писемский читал им вслух свою драму «Былые соколы». «– Ну теперь идите пить чай к жене, – сказал нам Писемский, – а я приду немного спустя. Внизу, у чайного стола с кипящим самоваром и закусками, нас встретила Екатерина Павловна и стала расспрашивать о впечатлении, произведенном чтением, но затем, заслышав шаги спускавшегося вниз мужа, прервала нас, сказав: «Пожалуйста, не будем об этом говорить: он слишком много над этим задумывается...»

Писемский вошел в просторном летнем платье, но без галстука. Расспрашивая Куликова о его семейных делах, он отстранил рукой налитый ему стакан чаю и, налив большую рюмку водки, выпил ее залпом, ничем не закусив. Через несколько минут он повторил то же самое и угрюмо замолчал, неохотно отвечая на вопросы. Через десять минут он выпил третью рюмку. Я взглянул вопросительно на бедную Екатерину Павловну. Она с печальной улыбкой в ответ мне пожала плечами и с затаенным страданием посмотрела на мужа.

– Алексей Феофилактович, – сказал я, – зачем вы это делаете? Ведь это вам вредно.

Он тяжело посмотрел на меня и снова протянул руку к графину.

– В самом деле, зачем? – присоединился ко мне Куликов. – Вспомните, как вы бывали больны в Петербурге.

Писемский молчаливо налил четвертую рюмку, «опрокинул» ее, взял маленький кусочек хлеба и, помолчав, вдруг оживленным и вместе жалобным голосом, с очевидным волнением, сказал, обращаясь к моему приятелю: «Понимаешь ты, я без этого не засну! Не могу я спать без этого. Они – вот те, о ком я вам читал, не дают мне спать. Стоят вокруг меня и предо мной всю ночь и смотрят на меня, и живут и не дают мне заснуть! И не могу я без этого, понимаешь?» Он тряхнул косматой головой, как бы стараясь освободиться от созданных его творчеством образов... и потянулся к пятой рюмке».

Настоящая жена настоящего писателя, что еще сказать? Хотя сказать можно многое. Например, о Писемском-актере. В отличие от многих поэтов и прозаиков, которые исполняют на публике свои произведения, мягко говоря, неважно, у Писемского был талант актера и чтеца-декламатора. Театром заболел в гимназии. Первый увиденный спектакль стал потрясением. Годы спустя в своем во многом автобиографическом романе «Люди сороковых годов» Алексей Феофилактович передал собственные тогдашние ощущения персонажу: «Павел был как бы в тумане: весь этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными, не воздушными, не на земле (а как и было на самом деле, под землею) существующими – каким-то пиром гномов, одуряющим, не дающим свободно дышать, но тем не менее очаровательным и обольстительным!» Юный Алексей участвовал во всех гимназических спектаклях и имел успех. В университете «роман с театром» продолжился. Писемский был театральным завсегдатаем и сам продолжал играть уже в студенческих спектаклях. Незадолго до окончания университета он сыграл в гоголевской «Женитьбе» Подколесина, и, как утверждали очевидцы, роль получилась у него куда лучше, чем у самого Михаила Щепкина, выступавшего на императорской сцене…

Или вспомнить о Писемском-редакторе: одно время он возглавлял журнал «Библиотека для чтения», заведовал литературным и театральным отделами в журнале «Искусства». А ведь именно редакторы испортили ему литературный дебют: так искромсали рассказ «Нина», что сам Писемский предпочитал о нем не вспоминать и не включал в свои издания.

Или о Писемском – участнике литературной экспедиции. Да-да, устраивались такие за казенный счет еще в позапрошлом веке. Великий князь Константин Николаевич, первый председатель Русского географического общества, в 1855 году отдал приказ: «Прошу… поискать между молодыми даровитыми литераторами (например, Писемский, Потехин и т.п.) лиц, которых мы могли бы командировать на время в Архангельск, Астрахань, Оренбург, на Волгу и главные озера наши для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством, и составления статей в «Морской сборник» И на следующий год Алексей Феофилактович провел восемь месяцев на каспийских берегах, собирая материал для очерков о рыбаках…

Но нельзя обнять необъятное – целую жизнь (и творчество) в газетной статье. Не объять, а именно обнять – так в оригинале у Козьмы Пруткова: «Никто не обнимет необъятного».

Тем более о Писемском сказано много и его современниками, и позже. В серии «Жизнь замечательных людей» выходила его биография (автор Сергей Плеханов). Доступна и в Интернете. Процитируем напоследок из этой книги: «Вот позапрошлогоднее письмо переводчику-французу Дерели, здесь он тоже расстарался на целый лист, о себе рассказывал. «...Время вещь многознаменательная: меняя все в мире, оно кладет, разумеется, печать этих перемен и на труды авторов. Сначала я обличал глупость, предрассудочность, невежество, смеялся над детским романтизмом и пустозвонными фразами, боролся против крепостного права, преследовал чиновничьи злоупотребления, обрисовывал цветки нашего нигилизма, посевы которого теперь уж созревают в плоды; и в конце концов принялся теперь за сильнейшего, может быть, врага человеческого, за Ваала и за поклонение Золотому тельцу». Да <...> только малая толика виденного осела в его романах... Вот напел он Дерели, что обличал тех-то и тех-то, а ведь если вдуматься, то писал всю жизнь о себе самом. Никто, наверное, из собратьев по перу, ни Гончаров, ни Тургенев, ни Толстой, не были такими себятниками. Плохо это? Дурно ли, что в каждой его повести, в каждом романе явлен он сам хотя бы одной какой-то стороной души?.. Но, может, и все другие писатели такие же автобиографы, как и сам он?..»