Ты сражался с невидимым злом...

Странный, закрытый, глухой, неприступный... Фото предоставлено Евгением Богачковым

Участь загадочной Джоконды –  получать то лихо закрученные усы, то осклабившиеся в улыбке золотые зубы, то зловеще проступающий в чертах мужской облик, а то и, как изобразили на одном граффити, – оранжевый жилет, совок и метлу. Оригинально, право. Раскачивание, раскавычивание, раскулачивание рамок великого и недоступного, непонятого. Помещение объектов мировой культуры в неожиданные «низовые» контексты. Для высечения качественно новых смыслов. Пусть так. Но вновь и вновь всплывает некрасовское: «Или для вас Аполлон Бельведерский/ Хуже печного горшка?» Все это к чему? К тому, что отнюдь не хотелось бы, чтобы в связи с творчеством юбиляра – поэта Юрия Кузнецова брали и всяко вертели одну его скандальную строчку «Я пил из черепа отца». А ведь именно ее в первую очередь и вспоминают. И даже видные филологи и литературоведы. Не лучше ли вспомнить и перечесть великолепную «Муху»:

Смертный стон разбудил 

тишину –

Это муха задела струну,

Если верить досужему слуху.

– Всё не то, – говорю, – 

и не так. –

И поймал в молодецкий кулак

Со двора залетевшую муху.

– Отпусти, – зазвенела она, –

Я летала во все времена,

Я всегда что-нибудь задевала.

Я у дремлющей Парки в руках

Нить твою задевала 

впотьмах,

И она смертный стон издавала.

Я барахталась в Млечном 

Пути,

Зависала в окольной сети,

Я сновала по нимбу святого,

Я по спящей царевне ползла

И из раны славянской пила...

– Повтори, – говорю, – 

это слово!

– Отпусти, – повторила она, –

Кровь отца твоего солона,

Но пьяней твоей бешеной славы.

Я пивала во все времена,

Залетала во все племена

И знавала столы и канавы.

Я сражалась с оконным 

стеклом,

Ты сражался с невидимым злом,

Что стоит между миром 

и Богом...

– Улетай, – говорю, – коли так. –

И разжал молодецкий кулак... –

Ты поведала слишком о многом.

Данте мелко плавал по сравнению со мной… Доменико ди Микелино. Данте. 1465. Фреска собора Санта-Мария-дель-Фьоре, Флоренция, Италия

Парадоксальная, сложная, «бронзовая» фигура Юрия Кузнецова. Поэта, о котором уже написано множество исследований, хотя ушел он только в 2003-м. О его личности и творчестве спорили, спорят, будут спорить. В красках передавать общежитскую историю, как он, будучи еще молодым, выпрыгнул из окна на спор – из-за того, что девушка ему отказала. Но зацепился, повис на водосточной трубе, остался жив. Будут спорить о природе его поэтики, приводя версии, что он будто бы случайно попавший в наше время поэт из породы языческих богатырей, великанов. Столь глубоко и укоренено в Юрии Поликарповиче было убеждение в собственном величии. Достаточно вспомнить его строки: «Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные – обман и подделка». И это не шутка, не ирония. Это вживленное, пророщенное сквозь себя ощущение. Трагическое, даже апокалиптическое. Вот, скажем, эпизод, который вспоминает поэт Станислав Куняев: «...Только-только появилась напечатанная в журнале часть поэмы «Путь Христа» – «Сошествие в ад». Захожу в кабинет Кузнецова. Решил пошутить. Говорю: «Что, Юрий Поликарпович, пошли по следам Данте?» Он даже не улыбнулся. Более того, не повернул головы в мою сторону. Смотрел перед собой, я видел, как напряглись скулы, лицо слегка побелело, и он, будто досадуя на мелочность вопроса, на мое какое-то полное его непонимание, произнес буквально так: «Данте?.. – и после тяжелой свинцовой паузы: – Данте мелко плавал по сравнению со мной». Это было сказано абсолютно серьезно. И, считаю, если кто из современных поэтов имел право на такие слова, так только он».

Странный, закрытый, глухой, неприступный, как скала, застегнутый на все пуговицы шинели. Шинели не было, но казалось, что она есть. Не лицо, а лик, застывший в вековой корневой, земляной думе, с нависшими, словно каменными, веками. Лик, напоминающий гоголевского Вия. С однокурсником (в Литературном институте в 1995-1999 годах я училась на семинаре поэзии, который вел Кузнецов), притаившись на третьем ряду, веселились: «Поднимите мне веки, не вижу!» Редкие фразы, которые произносил Юрий Поликарпович, казались вырубленными из камня, словно падающими валунами-истинами. Один из поступивших студентов – редкий случай – не появился в сентябре на занятиях. Пропал. После бесплодных попыток выкликания: «Ну, что ж, была бы честь предложена!» Сказал, словно горностаевую мантию с плеч бросил. Вообще-то, мы плохо знали его. На утренних семинарах Юрий Кузнецов возвышался как столп за столом кафедры. И между нами повисала тяжелая невидимая стена. Иногда, в благодатные моменты она истончалась, и вот – мне неожиданно подарена книжечка Светланы Сырневой с наказом: вот у кого надо учиться густоте, плотности метафор. Или, после обсуждения подборки моих слабых стихов, из которых он умудрился выцепить «правильные» образы («это все лишь только грезы уголька, что слабо тлеет», «войдет ощущение забытых потерь и приблизившегося горизонта»), неожиданно трубный глас: «Семенова, вы можете стать поэтом!» Да, могу стать. А могу и не стать. Опять парадокс. А в других случаях, чуть насмешливо – ну, что Семенова скажет, городской продукт? Городской, потому что многие из нашего семинара – из провинции, из деревень. «Городской продукт» неизменно соотносился в моем сознании с другим любимым словечком Кузнецова – «суррогат», коим он именовал пошлые произведения массовой культуры.

На семинаре шла жесткая война с подражанием Бродскому, Бродский был «притчей во языцех». Метафоры, в которых живая природа сравнивалась с неживой, жестко порицались. Порицался поэт Михаил Свищев – как адепт и последователь. На самом деле у них были просто разные поэтики – как разные стороны Луны. Есть случаи, в которых спорить бесполезно, потому что сама природа стихотворчества иная. Вероятно, читая подборки, поданные на конкурс, Юрий Поликарпович, как человек, тонко чувствующий талант, нащупал в стихах Миши вещество поэзии, но слышал звон… да не понял, что он с другой колокольни. Еще противоречие было в том, что, громя Цветаеву и Ахматову, говоря, что женщина не может быть поэтом, все-таки набрал на семинар пять девушек. «Почему же вы нас взяли, если вы считаете, что поэзия – не женское дело?» – как-то встала и напрямую спросила я. Ответ: «Да потому, что основная часть поданных стихов была прислана женским полом». И ничего ведь не возразишь. Только в общении с поэтами, близкими по духу (назовем их, огрубляя, почвенниками), Юрий Кузнецов отмякал, в глазах лучилась мечтательная нежность. На лекциях приводил цитаты-примеры отображения в классике вечных тем – времени и пространства, любви и смерти. Учил, что в стихотворении должны присутствовать «вертикаль» и «горизонталь», прошлое и будущее, как в «Парусе» Лермонтова. Щедрой рукой подарил каждому трехтомник Александра Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу».

Филологи ищут ключи к пониманию поэтики Юрия Кузнецова. На одной из конференций исследователь Евгений Богачков рассматривал тему пространства в его стихах. По его мнению, как раз простор, даль, объем, бездна стали для автора осознанным принципом, который он декларировал в названиях. «Во мне и рядом даль», «Край света за дальним углом», «Отпущу свою душу на волю», «До последнего края» – приводил он примеры. Я бы еще добавила: «Одной рукой он гладил твои волосы,/ Другой – топил на море корабли». Тоже величественное ощущение объема. Важно, что нашли запись самого поэта: «Героем всех моих произведений является пространство». Да, пространство, степь, размах, могучий кулак, богатырская казацкая воля. А еще, конечно, ключевым определяющим моментом в поэзии стала мучавшая всю жизнь память об отце, погибшем в Великую Отечественную при взятии Сапун-горы:

Что на могиле мне твоей

сказать?

Что не имел ты права 

умирать?

Оставил нас одних на целом

свете,

Взгляни на мать – 

она сплошной рубец.

Такую рану видит даже ветер,

На эту боль нет старости,

отец!

На вдовьем ложе, памятью

скорбя,

Она детей просила у тебя.

Подобно вспышкам на далеких

тучах,

Дарила миру призраков 

летучих:

Сестер и братьев, выросших 

в мозгу...

Кому об этом рассказать смогу?

Мне у могилы не просить 

участья.

Чего мне ждать?..

Летит за годом год.

– Отец! – кричу, – ты не принес

нам счастья!..

Мать в ужасе мне закрывает

рот.

Критик Андрей Воронцов, исследовавший поэмы «Дом» и «Сталинградская хроника», показал, как реальные события в них  вытягивают из глубин прапамяти архетипы гигантов, богатырей, едущих испить шеломами воды из Волги. И – многие сходятся на той мысли, что в отношении исторического времени для Юрия Кузнецова не существовало прошлого и настоящего: все происходит здесь и сейчас, в неразрывной народной памяти. И вот, когда пытаешься сгенерировать для себя в уме образ, который мог бы символизировать поэзию Юрия Кузнецова, появляется призрак одинокого кургана в степи, поросшего сухой травой,  голубыми цветками цикория. Величественный и неприступный, овеянный степными ветрами, он скрывает в глубине зловещие тени великих предков. В его отстраненном молчании мало «человеческого слишком человеческого», в нем больше стихийного, холодного, космического, пытающегося вырваться на вершину – для познания и гордого единоличного овладения заповедной истиной.