Из зала прыгнуть в полотно

Война стала для Константина Михайловича главной темой... Военкор Симонов. Фото 1942 года

28 ноября исполняется 100 лет со дня рождения Константина Михайловича Симонова (1915–1979) – поэта, прозаика, драматурга. Участника Великой Отечественной, полковника Советской армии. Лауреата одной Ленинской и шести Сталинских премий, Героя Социалистического Труда. Заместителя генерального секретаря Союза писателей СССР, главного редактора журнала «Новый мир» и «Литературной газеты».

В этот день, в субботу в Большом зале Центрального дома литераторов пройдет вечер, посвященный годовщине. Проведет его Алексей Симонов. Начало в 19.00.

Симонов-прозаик ассоциируется в первую очередь с военной трилогией «Живые и мертвые». Симонов-поэт – со стихотворением «Жди меня». Оно сразу ушло в народ, его учили наизусть, переписывали в тетрадки, цитировали в письмах с фронта женам, невестам, подругам. Нет смысла пересказывать ни историю его появления, ни то, что посвящено оно актрисе Валентине Серовой, ни другие общеизвестные факты, равно как и цитировать – многие и так помнят его со школьных лет. Стихотворение-молитва, стихотворение-заклинание такой силы, что даже не обращаешь внимания на строки «пусть поверят сын и мать,/ В то, что нет меня…» Хотя много ли матерей, способных поверить и смириться, что их ребенка – пусть даже давно взрослого – нет на этом свете? Матерей, не дождавшихся сына с войны, из армии, откуда угодно? Скорее права песня про бродягу с Сахалина – «жена найдет себе другого, а мать сыночка – никогда».

Кстати, о матери, о родителях Симонова. Мать – из княжеского рода Оболенских. Отец, генерал-майор, вроде бы пропал без вести в Первую мировую, но на самом деле, как потом выяснилось, эмигрировал в Польшу и в начале 1920-х звал жену с сыном к себе. Однако к тому времени мать Симонова уже встретила второго мужа – бывшего полковника Русской императорской армии Иванишева, ставшего красным командиром. При советской власти, особенно в 30-е, на которые пришлась юность Симонова, с такой родословной выйти «в люди» было нелегко. После семилетки он учился в ФЗУ, когда арестовали отчима (правда, ненадолго), а семью (тогда они жили в Саратове, до этого в Рязани, после – в Москве) тут же вышвырнули с казенной квартиры, мать болела, и подростку пришлось самому искать новое жилье и устраивать переезд. «Спрашиваю сейчас себя: наложило ли какой-то след все происшедшее тогда, тем летом, в Саратове на мое общее восприятие жизни, если угодно, на психологию пятнадцати-, шестнадцатилетнего подростка? – вспоминал годы спустя Константин Михайлович в книге «Глазами человека моего поколения». – И да, и нет! Самое главное, с отчимом все в конце концов получилось так, как оно должно было быть. Он – мерило ясности и честности для меня с первых детских лет – таким мерилом и остался, и люди, которые с ним имели дело, убедились в этом, то есть что-то самое главное оказалось правильным. <…> Рассказ отчима о допросах, кончившихся для него благополучно, потому что он был человеком очень сильным, цельным, оставил в душе осадок какого-то неблагополучия, ощущения, что с другим человеком в этих обстоятельствах могло выйти по-другому, другой человек мог не выдержать того, что выдержал он. <...> А кроме всего другого пришло еще ощущение некоторого, может быть, неосознанного возмужания, я оказался на что-то способным в критических обстоятельствах, хотя бы на то переселение, которое я совершил отчасти на собственном горбу…»

...О ней он писал и говорил. Фото из Федерального архива Германии. 1967

Оттуда, из детства и отрочества, спустя годы пришло стихотворение, которое знают меньше, чем «Жди меня»:

Тринадцать лет. Кино 

в Рязани,

Тапер с жестокою душой,

И на заштопанном экране

Страданья женщины чужой;

Погоня в Западной пустыне,

Калифорнийская гроза,

И погибавшей героини

Невероятные глаза.

Но в детстве можно всё на 

свете,

И за двугривенный в кино

Я мог, как могут только 

дети,

Из зала прыгнуть в полотно.

Убить врага из пистолета,

Догнать, спасти, прижать 

к груди.

И счастье было рядом где-то,

Там, за экраном, впереди.

Когда теперь я в темном зале

Увижу вдруг твои глаза,

В которых тайные печали

Не выдаст женская слеза,

Как я хочу придумать 

средство,

Чтоб счастье было впереди,

Чтоб хоть на час вернуться 

в детство,

Догнать, спасти, прижать 

к груди...

Поработав токарем, Симонов поступил в Литинститут и окончил его в 1938-м. Его литературные дела шли успешно: еще студентом напечатал первые стихи в журналах «Октябрь» и «Молодая гвардия», по окончании института был принят в Союз писателей и поступил в аспирантуру легендарного ИФЛИ – Московского института философии… Однако ученой карьере Симонов предпочел военную, точнее, литературно-военную: отправился военным корреспондентом на Халхин-Гол, учился на курсах военных корреспондентов, получил первое воинское звание (впоследствии дослужившись до полковника), во время Великой Отечественной был военкором на всех фронтах… Тема войны не отпускала всю жизнь. Для героя «Живых и мертвых» Синцова война начинается не просто страшно, но «бессмысленно» – он случайно убивает красноармейца-паникера: «…Синцов понял, что выстрел, который он слышал за секунду до этого, был не чьим-то чужим, а его собственным. Рванув винтовку, он задел спусковой крючок, и теперь у его ног на дороге лежал убитый им человек. <…>  Красноармеец лежал ничком, неловко и жалко вывернув набок стриженую детскую голову. <…> Синцов был как потерянный. Первое, что он сделал на войне, – убил своего! Хотел спасти – и убил!.. Что могло быть бессмысленней и страшней этого?!»

Трубка, как у Сталина, осталась. Любовь к вождю прошла. Фото РИА Новости

Другой важной и мучительной для Симонова темой была сталинская. После смерти вождя многим пришлось пересмотреть взгляды на его роль в истории, о чем Константин Михайлович писал: «В начале ноября сорок первого года на Рыбачьем полуострове я, еще не зная о предстоящем параде на Красной площади, написал стихи «Суровая годовщина», начинавшиеся словами: «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас? Ты должен слышать нас, мы это знаем». <…> Я и сегодня не стыжусь этих стихов, не раскаиваюсь в том, что написал их тогда, потому что они абсолютно искренне выражали мои тогдашние чувства, но я их не печатаю больше, потому что то чувство к Сталину, которое было в этих стихах, во мне раз и навсегда умерло. <…> а я давно по-другому отношусь к Сталину. Вижу и великое, и страшное, что было в нем, понимаю на свой лад меру содеянного им – и необходимого, и ужасного, но ничего похожего на чувство любви к нему у меня не сохранилось. А ведь такого рода порывы были у меня, так же как у других людей, и они были настолько искренними, что можно их осуждать, но не пристало в них каяться». Рой Медведев, собиравший материалы для книги о Сталине, вспоминал, как встречался с Симоновым у него дома и Константин Михайлович предоставил в распоряжение имевшиеся у него архивы – с условием ничего не выносить и не делать выписки: «Осторожность и сдержанность в разговоре была очевидной чертой его характера. Сам Симонов сказал однажды: «Есть люди хорошие и в плохие, и в хорошие времена. Но есть люди плохие в плохие времена и хорошие в хорошие времена. Я отношусь в большей мере ко второй группе». «Все же я поступал не так плохо, как кто-нибудь другой поступал бы на моем месте», – пояснил он в другой раз».

На самом деле Симонов не только «поступал не так плохо». Да, он участвовал в кампании против Зощенко и Ахматовой, травле Пастернака. Но он же способствовал выходу к читателю «Мастера и Маргариты», «По ком звонит колокол», романов Ильфа и Петрова, повести Кондратьева «Сашка»... Защищал от наветов Лилю Брик, с которой дружил с конца 1950-х до самой ее смерти и чье имя не позволил вычеркнуть из официального маяковсковедения. Он помогал пробивать спектакли «Современника» и Таганки. Просил за фронтовиков, обойденных наградами, квартирами… В ЦГАЛИ хранятся тысячи свидетельств тому – симоновских писем.

Словом, был, по собственному «необходимому, хотя… и горькому признанию», человеком своего времени. Как и каждый из нас – своего.