Хочу жениться

Не умирай, Денис. Впрочем, он давно уже бессмертен. Арман Шарль Карраф. Портрет драматурга Д.И. Фонвизина. СПб. Литературный музей Института русской литературы (Пушкинский дом)  Российской академии наук

Не хочу учиться, хочу жениться. Умри, Денис, лучше не скажешь. Кто там говорит, что весь Грибоедов разошелся на цитаты и до сих пор носители языка по ним узнают друг друга? Во-первых, уже не узнают. Нынешние носители все больше рекламу цитируют, к тому же с ошибками. И в рекламе-то говорят не по-русски, а уж как ее цитируют «россияне»… И впрямь впору признать существование российского языка.

А во-вторых, да, конечно, Грибоедов, да, разумеется, «Горе от ума», но не только. Все классики потому, сами понимаете, и классики, что для тех, кто еще не забыл навыков чтения и является носителем русского, а не российского языка, – они, их, так сказать, крылатые выражения и есть часть языка. Стоит алкаш в рюмочной, беседует с товарищем. «Повторим?» – спрашивает товарищ. «Умри, Денис…» – радуется алкаш. А товарищ продолжает: «…Лучше не скажешь». Ни одного из них, разумеется, не зовут Денисом, оба Сереги. В крайнем случае один из них Арнольд Исаакович.

Анекдот про «Умри, Денис…» – именно анекдот. Считается, что Григорий Потемкин после премьеры пьесы «Недоросль» 24 сентября 1784 года сказал Фонвизину: «Умри, Денис, лучше не напишешь» Или даже так: «Умри теперь, Денис, или хоть больше ничего уже не пиши: имя твое бессмертно будет по этой одной пьесе». Разумеется, ничего подобного Потемкин скорее всего Денису не говорил (его и на премьере-то, насколько я знаю, не было, да и Фонвизина он не очень любил), но анекдот в русское сознание вошел. Естественно, что в устной речи, а упомянутые мною Серега и Серега (или даже Серега и Арнольд Исаакович) в рюмочной разговорили между собой устно, фраза видоизменилась. Умри, Денис, лучше не скажешь. Реакция на реплику. А не рецензия на текст. И никто, конечно, не помнит, о каком Денисе идет речь. Помнится, в Литературном институте мне кто-то, ярясь, доказывал, что речь идет о Денисе Давыдове. Якобы он что-то такое остроумное ляпнул, вот ему и сказали: умри, дескать, Денис, и т.д.

Но я отвлекся. Лучше немного скажу о герое. Денис Иванович Фонвизин родился 3 (14) апреля 1744 (или 1745) года в Москве. Умер в 1792-м в Петербурге. Год рождения точно не известен. Станислав Рассадин, пишет, что «надпись на надгробии лишь вносит путаницу: «...Родился 3 апреля 1745 года, умер 1 декабря 1792 года, жил 48 лет 7 месяцев». Посчитаем: ежели в 1745-м – то не 48, а 47… 

Будем считать, что родился потомок пленного ливонского рыцаря все же в 1744-м. Пусть хоть на один год, но проживет подольше. Хотя умер, говоря просто, от «излишеств»: от неумеренного пьянства и обжорства его разбил паралич. Ну, возможно, я утрирую, но «излишества», конечно, были.

Родился Денис Иванович в Москве, но умер в Питере. Ничего удивительного: тогда Питер был столицей, все туда ехали, их можно понять. Фонвизин переехал в Петербург в 1762 году. Теоретически мог там познакомиться с местным уроженцем Иваном Барковым (1732–1768). Может, они и были знакомы, я не знаю. Говорю о том потому лишь, что в те времена они все были знакомцы и приятели. В следующем веке – один был классиком наравне с Ломоносовым, Державиным, Карамзиным, Василием Васильевичем Капнистом (1758–1823), а другой тоже классиком, но запретным. Кстати, почему я выделил Капниста. Люблю, ясное дело, совершенно замечательный поэт, к тому же и он родился то ли в 1757-м, то ли в 1758-м.

* * *

И вот от такой красоты поехал он в Петербург, в столицу. Александр Попов (Московский). Москва. Берег Яузы. 1860. СПб. Государственный Русский музей

Фонвизин – деятель и автор вполне государственный. Его покровителем был граф Никита Панин, Фонвизин служил у него секретарем. Бывал за границей. То жену лечил, то свое здоровье поправлял. Об Италии, например, высказался так: «В Италии порода и титла не обязывают нимало к доброму поведению: непотребные дома набиты графинями». Написал немало: две знаменитые пьесы «Бригадир» и «Недоросоль» плюс переводы, проза и публицистика.

Если сказать о его взглядах коротко, то он был умеренный либерал. Прямо хоть сейчас печатай его на первой странице «Независимой газеты». И ничего не устарело (не исправилось), и согласиться хочется почти с каждым словом.

Напоследок приведу одну из самых знаменитых сцен «Недоросля», не удержусь, процитирую почти целиком (с небольшими сокращениями, все равно лучше самим перечесть: XVIII век, а до сих пор смешно так, что впору плакать), итак:

«Стародум. О сударыня! До моих ушей уже дошло, что он теперь только и отучиться изволил. Я слышал об его учителях и вижу наперед, какому грамотею ему быть надобно, учася у Кутейкина, и какому математику, учася у Цыфиркина. (К Правдину.) Любопытен бы я был послушать, чему немец-то его выучил.

Г-жа Простакова. Всем наукам, батюшка. (Вместе.)

Простаков. Всему, мой отец. Митрофан. Всему, чему изволишь.

Правдин (Митрофану). Чему ж бы, например?

Митрофан (подает ему книгу). Вот, грамматике.

Правдин (взяв книгу). Вижу. Это грамматика. Что ж вы в ней знаете?

Митрофан. Много. Существительна да прилагательна...

Правдин. Дверь, например, какое имя: существительное или прилагательное?

Митрофан. Дверь, котора дверь?

Правдин. Котора дверь! Вот эта.

Митрофан. Эта? Прилагательна.

Правдин. Почему же?

Митрофан. Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста неделя дверь стоит еще не навешена: так та покамест существительна.

Стародум. Так поэтому у тебя слово «дурак» прилагательное, потому что оно прилагается к глупому человеку?

Митрофан. И ведомо.

(…)

Г-жа Простакова (Правдину). Как, батюшка, назвал ты науку-то?

Правдин. География.

Г-жа Простакова (Митрофану). Слышишь, еоргафия.

Митрофан. Да что такое! Господи боже мой! Пристали с ножом к горлу.

Г-жа Простакова (Правдину). И ведомо, батюшка. Да скажи ему, сделай милость, какая это наука-то, он ее и расскажет.

Правдин. Описание земли.

Г-жа Простакова (Стародуму). А к чему бы это служило на первый случай?

Стародум. На первый случай сгодилось бы и к тому, что ежели б случилось ехать, так знаешь, куда едешь.

Г-жа Простакова. Ах, мой батюшка! Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Это таки и наука-то не дворянская. Дворянин только скажи: повези меня туда, – свезут, куда изволишь. Мне поверь, батюшка, что, конечно, то вздор, чего не знает Митрофанушка.

Стародум. О, конечно, сударыня. В человеческом невежестве весьма утешительно считать все то за вздор, чего не знаешь.

Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?

Стародум. Препохвально...»

У меня нет слов.

Каждую фразу, каждое предложение надо учить наизусть, а потом говорить: эх, ЕГЭ, ЕГЭ... Ничего-то не меняется. А что меняется, то не к лучшему.