Как дочку-то звали?

– М.: Время, 2013. – 288 с. (Диалог).

У нас тут, поговаривают, может 1 сентября неожиданно грянуть. Правда, грянет оно скорее всего 2-го. Ничего необычного для России, кстати. Так вот, не пугайтесь. 8-го же ничего не случится, вот и 1-го тоже ничего особенного, полагаю, не произойдет. Не стоит пугаться и названия книги Мариэтты Чудаковой. Она не для учителей. Нет, для них, конечно, тоже. Им она нужна и полезна, если они хотят того же, что и автор. А я не уверен, что современные российские учителя – цитирую Чудакову: «Мы давно говорим «учителя» (сохранив, правда, форму «учители» для особых случаев)…» – хотят того же, что и автор. Участковые избирательные комиссии где у нас обычно? В школах. Вот какие у нас выборы, такие и учителя. Или – в особых случаях – учители.

Так вот, на мой взгляд, из трех частей книжки лишь первая – «Как быть с классикой?» – более или менее написана для учителей. Остальные две – «Как быть с поэзией?» и «Как быть с русским языком?» – лирическая эссеистика и художественная филология (про поэзию) и публицистика (про язык). Плюс «Постскриптум» – он тоже, мне кажется, скорее публицистический. Хотя и учителям будет полезен. Как и первая часть, уверен, заинтересует не только «специалистов», но и любого, кто не потерял навыки чтения.

Мариэтта Чудакова – «филолог и историк литературы» (написано в аннотации), критик и публицист, общественный деятель и писатель, автор книг о Булгакове, Зощенко, Юрии Олеше. В книжке своей утверждает (с самого начала) три простые вещи:

«1. Язык есть то главное, что делает многочисленные этносы России единой нацией. Мы можем считаться единой нацией, пока изъясняемся на одном, понятном каждому из нас языке, – до тех пор, пока он остается живым, то есть продуктивным (…).

2. Тесно связанное с языком наше общее литературное наследие – еще одно общенациональное соединяющее нас достояние. Люди одной нации легко перекидываются извлечениями из этого наследия, не сомневаясь, что их поймут:

– Ты все пела? Это дело!

Так поди же попляши! (…)

3. Поэзия есть высшая форма цветения родной речи. Поэтому в отличие от музыки или живописи, которые для какой-то части людей могут оставаться недоступны в течение всей жизни, стихи на родном языке не могут быть недоступны носителю этого языка по причине антропологического порядка».

И старается их доказать.

На мой взгляд, лишь третье утверждение неочевидно (не всем очевидно), но то ведь лишь на мой взгляд. Тем более что как раз мне-то именно третья «теорема Чудаковой» кажется не только самой бесспорной, но и самой важной. Кстати, о теоремах, «о совсем новых свойствах первокурсников последних лет». Вот что пишет Чудакова (по рассказам знакомых профессоров-математиков): «…Рассказывают, что пять-шесть человек из группы вспоминают, кто такой Пифагор, три-четыре человека могут огласить его теорему. Но предложение доказать ее ставит в тупик всю группу.

– Они не просто не могут доказать, – пояснил мне профессор, – они, уже привыкшие выбирать ответ из четырех, и только, НЕ МОГУТ ПОНЯТЬ, ЧТО Я ОТ НИХ ХОЧУ».

И, видимо, уже никогда не поймут. А скоро нынешние первокурсники сами станут преподавать. Тут «все и кончится». Если ничего не предпринять.

Один из рецептов содержится уже в названии книги, и о нем, говорит автор, писал еще в 1915 году Эйхенбаум: «Совершенно необходимо, – писал Б.М. Эйхенбаум, – чтобы текст каждого изучаемого произведения прочитывался в классе, хотя бы частями, потому что никакая «характеристика» не может заменить текста». 

Ничего не изменилось, во всяком случае в лучшую сторону, Чудакова цитирует Льва Айзермана: «Одна учительница рассказывала мне, что ей сделали замечание, зачем она тратит время на чтение «Двенадцати» Блока. Другой – за то, что читала на уроке «Реквием» Ахматовой».

Я, наверное, даже знаю, кто сделал замечание. Ага, участковые избирательные комиссии где у нас, не помните? Вот-вот, в школах. Я не любил своих учительниц литературы. Но от одной все же слышал даже Клюева (сначала она, конечно, его поругала, все-таки Леонид Ильич тогда нами руководил). А когда читал наизусть Есенина, то после слов – «Да!.. Время!.. Ты не коммунист? – «Нет!..»…» – остановила меня. Кто читал и знает, кто такие Леонид Ильич и Есенин, поймет, почему она меня остановила.

Несколько цитат. Их и комментировать-то не надо.

«…19 девиц педагогического колледжа (очень хорошего, как мне пояснили устроители встречи, с репутацией) сидели передо мной в одной из библиотек в центре столицы. На мой коронный вопрос: «Как звали Капитанскую дочку?» – не поднялось ни одной руки».

«…На письменном конкурсе у студентов Заочного финансового университета (…) ни один из 19 студентов не знал значения слов «невежа» и «невежда».

«Невежа» – это у них в Заочном значит «неряха», а «невежда» – «неопрятный».

Подумалось грешным делом: ну, они же финансисты – у них, наверное, с английскими заимствованиями полный порядок.

…Насчет истеблишмента студенты оказались практически единодушны – американский полицейский, просто полицейский и полицейский в Лондоне».

«Председателю комиссии Общественной палаты по сохранению историко-культурного наследия, выпускнику Серпуховского ракетного училища П. Пожигайло министром культуры предложено (…) «возглавить группу по созданию учебника по русской литературе».

Рассказывает П. Пожигайло о своих литературоведческих планах таким языком (по радио. – Е.Л.):

«Я был очень удивлен, когда, высказав частное мнение, на меня обрушился какой-то вал оскорблений от людей культуры. …Мы чему-то должны воспитать детей? …А чему мы их должны воспитать? Мы каких детей хотим иметь? …Это вырванный контекст одного из разговоров».

И так далее».

С меня слетела шляпа.

Я прочел все три части. Внимательнее всего, конечно, вторую, там к некоторым фрагментам порой приходилось возвращаться и возвращаться. Вот, скажем, о поэтическом метре (или размере). Чудакова цитирует Гаспарова: «Есть детский вопрос, который стесняются задавать литературоведы: почему поэт, начиная стихотворение, берет для него именно такой-то размер, а не иной?..»

Далее идут более чем интересные рассуждения и примеры (читайте сами), но меня не устраивает сам вопрос. Может, в каких-то случаях поэт и «выбирает» размер, не знаю, все может быть. Но мне что-то подобное трудно даже и представить. Вот он сел у окна и думает: тэ-э-кс, какой сегодня размерчик возьмем? Так что ли?  Сомневаюсь. Слышишь – в разговоре, по телевизору и пр. – фразу, которая чем-то привлекает внимание. Ага, говоришь себе, стоп, может выйти стишок. И, не меняя размера, начинаешь крутить-вертеть слова. Размер не выбран автором, а подсказан. Тем, что увидел, услышал, прочитал. Или идешь куда-нибудь, что-нибудь видишь. Ну, скажем, три 12-х троллейбуса. Так прямо и сочиняешь: три 12-х троллейбуса. Потом, в угоду рифме, смыслу, настроению, могут выйти три троллейбуса 12-х. Или три троллейбуса печальных (зеленых, корявых, кудрявых etc.). Но все равно: «поэт, начиная стихотворение», по-моему, не «берет для него именно такой-то размер или иной». Ну, не выбирает поэт себе для стихов размеры. Или, точнее, – не всегда и не всякий.

Что до Капитанской дочки…

Кое-кто, хотя сам «малец восьми лет», все же знает как ее зовут: «…на мой вопрос тут же и назвал имя-отчество-фамилию Капитанской дочки.

А когда я растроганно спросила: «Так ты уже читал?..» – получила смущенный ответ: «Нет – мне старшая сестра пересказывала».

С тех пор повторяю, не в силах сдержать пафоса: пока в России старшие сестры пересказывают «Капитанскую дочку»…

Пока Интернета нет.