Шкловский, ЛЕФ и ОПОЯЗ

Когда-то слово «формализм» для писателей было не просто ругательным, но даже опасным: с формулировкой «за формализм» могли исключить из писательского союза, а то и кое-что похуже. За формализм, случается, ругают и теперь, но уже не в литературе. А в литературе это направление отмечает юбилей, и 25 августа в Москве открывается международный конгресс «100 лет русского формализма». Местом рождения юбиляра считается легендарное петербургское кафе «Бродячая собака», где собиралась богема Серебряного века: именно там в 1913 году юный Виктор Шкловский прочел доклад под названием «Место футуризма в истории языка». 

Нынешний конгресс, впрочем, как мы уже сказали, пройдет в Москве: все-таки 100 лет прошло, столица переехала. Итак, конгресс будет проходить в помещении Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (Мясницкая, 20) и в Российском государственном гуманитарном университете (Миусская пл., 6). В программе предусмотрены не только доклады (назовем лишь некоторые: «Поэтика как поэзия: автометатексты русского авангарда» Алексея Чернякова, «Энергетические интуиции формализма»  Сергея Зенкина, «Горький как ангар»: В. Шкловский о пафосе и поэтике М. Горького 1920-х годов» Елены Чернышевой, «Восприятие русского формализма в современном Китае» Чжоу Ци-чао и др.), но и презентация книги Марии Умновой «Делать вещи нужные и веселые...»/ Авангардные установки в теории литературы и критике ОПОЯЗа», показ фильма Владимира Непевного «Виктор Шкловский и Роман Якобсон. Жизнь как роман», мастер-класс Вячеслава Вс. Иванова (он председатель конгресса) «Как писать формалистический прозаический текст: Всеволод Иванов и формализм (к 50-летию со дня смерти Вс. Иванова)». Гости съедутся из Цюриха, Токио, Нью-Йорка, Санкт-Петербурга, Амстердама, Калининграда, Берлина, Питтсбурга, Варшавы, множества других городов.

Формализм повлиял на разные сферы гуманитарного знания – не только теорию литературы, но и искусствознание, философию, психологию, лингвистику, культурологию, музыковедение. Поэтому и тематика выступлений на конгрессе разнообразна – и русский формализм в европейском интеллектуальном контексте своего времени, и формализм и русский авангард (от футуризма к ОБЭРИУ), трансферт формалистических идей в Западной и Восточной Европе, и формалистические подходы к истории литературы, и русский формализм как объект философской и культурологической рефлексии, и теория стиха и теоретическая поэтика, и формализм в киноискусстве, и формалисты и фольклор. 

Говорить станут о Шкловском (разумеется), об обэриутах (а куда же без них), Проппе и Петрове-Водкине, Андрее Белом и Корнее Чуковском, Маяковском и Блоке, Тынянове, Прусте, Эйхенбауме, диалектике, шизофрении, морфологии, Гражданской войне и пр. и др. и т.д. Программа большая и интересная, событие, что и говорить, эпохальное. Хотя, боимся, что, как всегда, пройдет незамеченным. У нас же то выборы на носу (146 процентов – «за»), то очередную станцию метро открыли (ура), то олимпиада-универсиада-чемпионат (ура, ура, ура) etc. Какой уж тут формализм? Какие обэриуты? Какая, прости Господи, «Бродячая собака»?

* * *

Однако вернемся к Виктору Борисовичу Шкловскому. Отец формализма. Человек, сказавший (поговаривают, именно он это сказал), что советская власть научила его разбираться в сортах дерьма. Или, по другой версии, советская власть научила не его, а литературоведение, и разбираться не в сортах, а в оттенках. Но все равно – того самого. И даже на букву «г». Кто-то приписывает эти слова в том или ином варианте Пастернаку, другим мастерам культуры. Короче, мы, если что, люди разборчивые. Но большинство склоняется к тому, что главный специалист по сортам и оттенкам – Виктор Борисович. Согласитесь, подход настоящего формалиста. Жизнь и судьба как прием.

Так вот, именно в 1913-м, 100 лет тому назад, Виктор Шкловский прочел доклад под названием «Место футуризма в истории языка». Правда, первой декларацией русского формализма стала другая работа Шкловского «Воскрешение слова», написанная в 1914-м: «Древнейшим поэтическим творчеством человека было творчество слов. Сейчас слова мертвы, и язык подобен кладбищу, но только что рожденное слово было живо, образно. Всякое слово в основе – троп. Например, месяц: первоначальное значение этого слова – «меритель»; горе и печаль – это то, что жжет и палит; слово enfant (так же как и древнерусское «отрок») в подстрочном переводе значит «неговорящий». Таких примеров можно привести столько же, сколько слов в языке. И часто, когда добираешься до теперь уже потерянного, стертого образа, положенного некогда в основу слова, то поражаешься красотой его – красотой, которая была и которой уже нет.

Слова, употребляясь нашим мышлением вместо общих понятий, когда они служат, так сказать, алгебраическими знаками и должны быть безобразными, употребляясь в обыденной речи, когда они не договариваются и не дослушиваются, – стали привычными, и их внутренняя (образная) и внешняя (звуковая) формы перестали переживаться. Мы не переживаем привычное, не видим его, а узнаем. Мы не видим стен наших комнат, нам так трудно увидать опечатку в корректуре, особенно если она написана на хорошо знакомом языке, потому что мы не можем заставить себя увидать, прочесть, а не «узнать» привычное слово. <…>

И вот теперь, сегодня, когда художнику захотелось иметь дело с живой формой и с живым, а не мертвым словом, он, желая дать ему лицо, разломал и исковеркал его. Родились «произвольные» и «производные» слова футуристов. Они или творят новое слово из старого корня (Хлебников, Гуро, Каменский, Гнедов), или раскалывают его рифмой, как Маяковский, или придают ему ритмом стиха неправильное ударение (Крученых). Созидаются новые, живые слова. Древним бриллиантам слов возвращается их былое сверкание. Этот новый язык непонятен, труден, его нельзя читать, как «Биржевку». Он не похож даже на русский, но мы слишком привыкли ставить понятность непременным требованием поэтическому языку. История искусства показывает нам, что (по крайней мере, часто) язык поэзии – это не язык понятный, а язык полупонятный. Так, дикари часто поют или на архаическом языке, или на чужом, иногда настолько непонятном, что певцу (точнее – запевале) приходится переводить и объяснять хору и слушателям значение им тут же сложенной песни…».

Позже коллегами Шкловского по русскому формализму стали Юрий Тынянов, Роман Якобсон, Борис Эйхенбаум... 

С 1916 по 1925 год существовала организация формалистов ОПОЯЗ – Общество по изучению поэтического языка. Кроме вышеперечисленных в ОПОЯЗ входили (или участвовали в его работе) Владимир Жирмунский и Лев Щерба, Лидия Гинзбург и Борис Томашевский, Михаил Слонимский и Осип Брик. Правда, сегодня (особенно в нынешний год 120-летия Маяковского) Брика больше вспоминают как мужа Лили Брик – про которого в поэме «Хорошо»: «Двенадцать квадратных аршин жилья./ Четверо в помещении –/ Лиля, Ося, я/ и собака Щеник». Так вот, «Ося» вообще-то был еще и писателем, литературоведом и литературным критиком и одним из основателей ОПОЯЗа. И если уж упомянули Маяковского (с которым Брик написал в соавторстве несколько литманифестов и даже одну пьесу «Радио-октябрь»), то Владимир Владимирович имел к ОПОЯЗу самое прямое отношение: многие опоязовцы входили в руководимый Маяковским ЛЕФ – творческое объединение «Левый фронт искусств», и поэтика футуризма была им очень близка…

Ну что ж, выходные не за горами, в воскресенье как раз конгресс и откроется. Будет, надеемся, интересно.