О зловещей гастрономии

Не диссидент, не оппозиционер: Мо Янь.
Фото Reuters

Что известно о загадочном писателе Мо Яне помимо названия романа «Большие груди, широкие бедра» – романа, за который ему дали Нобелевскую премию, и того, что его псевдоним означает «Молчи»? Реальное имя его Гуан Мое. В сущности, очень немногое: в настоящее время он занимает пост заместителя председателя Ассоциации писателей Китая, а также является почетным доктором литературы Открытого университета Гонконга и приглашенным профессором Университета науки и технологий города Циндао. Не диссидент, не оппозиционер. Представитель «галлюцинаторного» реализма (в числе сформировавших его писателей – Маркес) и одновременно почвенничества, стремящийся связать прозу с древними традициями. В Китае это называют «сюньгэнь вэньсюэ» – литература поиска корней. Мо Янь превозносит древние силы, которые две тысячи лет подавляло конфуцианство. Его имя ассоциируют с опубликованной в 1986 году книгой «Красный гаолян», удостоенной национальной премии КНР «За лучшую повесть года» и получившую мировую известность благодаря экранизации режиссера Чжан Имоу…

Думается, как раз прочное переплетение деревенских корней (Мо Янь родился в деревне провинции Шаньдунь) перепутий кровавой китайской истории XX века, проникновение в пласты восточной и западной культур (в числе любимых писателей Рабле и Фолкнера), увлечение социальной проблематикой (в армии был кадровым политработником) и цикличной историей развития рода, а также умелое жонглирование формой – заметим, что в списке произведений есть даже образцы рифмованной прозы – дало такого яркого необычного автора, который, если не думать о политических подтекстах Нобелевки, действительно заслужил высокую награду.

Впрочем, судить о творчестве Мо Яня объективно нелегко, поскольку из имеющихся на данный момент переводов на русский – рассказ «Тетушкин чудо-нож», отрывки романов «Красный гаолян» и «Страна вина». В Интернете доступен перевод первых двух глав романа «Большие груди, широкие бедра». Однако издательство «Амфора» обещало издать переводы еще двух вещей китайца, в числе которых роман «Страна вина» (1992). Эта вещь удивительным образом сочетает в себе реалистичную жестокость, грубый реализм бытовых сцен, в которых мастерски выписаны психофизиологические ощущения человека во время свинского опьянения водкой «маотай», страха, приводящего к мочеиспусканию, жестокости, зависти и ярости; мифологический элемент, выражающийся в личности всесильного, порочного, наделенного сверхъестественными способностями карлика Юй Ичи, и острую социальную сатиру плюс мощный экшн: следователь Дин Гоуэр ведет дело о пожирателях младенцев и влюбляется в сумасшедшую шоферицу-шпионку.

Действительно, перед нами причудливый сплав: картины гедонистического античного винопития перемежаются сценами из производственного романа, разухабистая уличная лексика персонажей – изящными строчками древнекитайских стихов. Перечисление составляющих этого «галлюцинаторного» сплава, однако, будет неполным, если не упомянуть о вкраплениях соц-арта, рождающих у читателя вполне себе сюрреалистические ощущения. То на воротах китайской шахты блеснут «начертанные красным лаком» иероглифы: «Соблюдайте безопасность на производстве!» и «С праздником Первого мая!», то директор шахты и партсекретарь встанут навстречу друг другу, протягивая ладони для рукопожатия, – и лица их покажутся столь одинаковыми, что напомнят стороннему наблюдателю отражение в зеркале… Что же это за страна-то такая, живущая по своим непонятным законам, – страна пьяниц, виноделов, мечтателей и воспитанных на советской, принявшей в романе Мо Яня хтонические и зловещие формы культуре убийц?

Молодой литератор Ли Идоу, чьи восторженные письма писателю-наставнику, «учителю литературы», перебивают детективное действие, зовет ее Цзюго. Здесь, в сердце Цзюго, пьют все. Следователь Дин Гоуэр угощает вином раскрасневшуюся «шоферицу», жадно целующую его сквозь матерок на губах. Лектор на кафедре разражается «галлюцинаторными» лозунгами, поражающими воображение зазором между соцреалистической формой и гедонистическим содержанием: «Какое славное вино – плод наших славных рук оно! Выпьешь нашего вина – всюду связь налажена! Нашего вина попьешь – за присест свинью умнешь!» Кроме того, как вкрадчиво объясняет приехавшему следователю директор, «вино – немаловажный источник налоговых сборов, и получается, что, когда пьешь вино, вносишь вклад в хозяйство страны…». В целом же страна вина, о которой с таким придыханием говорят персонажи романа, подозрительно напоминает другое социалистическое государство – Государство советов. Та же лексика, те же рабочие подвиги, та же, в конце концов, топонимика: «Перед ним простирался знаменитый проспект Победы. В обоих направлениях мчались вереницы машин, даже прошмыгнуть негде <…> На другой стороне, чуть левее, проспект стала переходить группа детей из детского сада. Лица обращены к солнцу, как головы подсолнухов, на них играют его лучи…»

«Страна вина» скоро появится на российских прилавках. Фото Reuters

Именно «детская» тема станет решающей в книге Мо Яня, и оброненные на первой странице слова миловидной шоферши: «За ребенка две тысячи юаней дают…» – оборачиваются затем нескончаемым ужасом. Детей продают, откармливают, убивают, выносят на золотых блюдах в банкетные залы, и снова – прикидывают, как родить, откормить и продать. «Этот ребенок рожден специально для особых закупок, так ведь?» – спрашивает приемщик живого товара у собирающегося сбыть с рук своего «первосортного» сына Цзинь Юаньбао. «Значит, этот ребенок не человек?» – «Верно. Не человек». – «Значит, ты продаешь специальный продукт, а не ребенка, так?» – «Так…»

Подыскивая современный русский эквивалент прозе Мо Яня, неизбежно приходишь к сорокинской параллели. Наш, русский, номинант на Нобелевскую премию, Владимир Сорокин вполне способен посоперничать с лавроносным китайцем на псевдосоцреалистическом поле: раблезианские пиры, позолота и лепнина банкетных залов, заветы соц-арта, «галлюцинаторно» сплавленные с законами постмодернизма, запахи спермы, протухшей еды и блевотины, а надо всем этим – видение «золотистого тела» младенца, политого маслом и обреченного на съедение. Впрочем, есть разница: у Сорокина не могло быть героя. В романе Мо Яня же есть человек, пытающийся разобраться, как жить в этом ужасе. Однако ответ, предложенный писателем – и зашифрованный в тексте, каждый разгадывает для себя.

Непристойный язык пока оставим на совести переводчиков и китаеведов. Скажем о том, что показывает верхняя часть айсберга. А она предлагает не только сложнейшую структуру романа, в котором главы сюжета перемежаются эпистолярными вставками – перепиской Мо Яня и его ученика, кандидата виноведения Ли Идоу, не только фонтанирующего цитатами из древних книг, но и засыпающего наставника рассказами в разной литературной стилистике – в духе неореализма, литературы факта. В итоге достигается интересный эффект: творчество писателей становится сообщающимся сосудом, в котором реальность Ли Идоу, преломившаяся под призмой его взгляда, незаметно проникает в повествование Мо Яня. Литература перед нами – с ее кровью, костями, жилами и сосудами – предстает в виде сложного многослойного живого организма, незакрепощенного и не зацементированного в статичную форму. С помощью этого вскрытого строя и, безусловно, изменчивого змеистого языка, который то течет как ручей, то стремится потоком, то закручивает в водовороты воображения, Мо Янь корчует суть китайской ментальности, в которой героизм и красота мифа идут бок о бок с взрывным либидо, изощренной жестокостью и утонченным каннибализмом.