"Нас всех прядет судьбы веретено..."

Памятник Гумилевым в Бежецке.
Фото Ольги Медведко

В городе Бежецке в Тверской области, на «малой родине» двух великих пассионариев ХХ века, стоит памятник семье Гумилевых: Николаю Степановичу, поэту-романтику, расстрелянному ЧК без суда и следствия 90 лет назад, его жене Анне Ахматовой и их сыну, ученому с мировым именем Льву Николаевичу Гумилеву. В октябре этого года мы отмечаем 100-летие великого ученого. Вот уже шестой раз в Бежецком крае проходят Гумилевские молодежные чтения в Слепнево. Когда-то здесь находилась родовая усадьба Гумилевых. Сегодня на этом месте стоит огромный камень, а рядом – вековой дуб, у которого каждый год в третье воскресенье августа в память о расстрелянном поэте молодые люди читают его стихи.

В этом году в Слепнево звучали стихи не только Николая Гумилева, но и его сына – Льва Николаевича, которые по своей искренности и силе не уступают произведениям его прославленных родителей. Правда, сам Лев Николаевич при жизни очень скромно оценивал свой поэтический дар, а может быть, не хотел, чтобы его сравнивали с родителями; он почти не публиковал своих стихов, а значительная часть его поэтического наследия оказалась вообще утраченной. К счастью, в конце жизни он вернулся к этой стороне своего творчества и даже задумывал опубликовать кое-что из своей поэзии. По словам академика Дмитрия Лихачева, Лев Гумилев обладал «воображением не только ученого, но и художника». Одно из стихотворений, в котором ученый дает свое философское осмысление истории, мы сегодня публикуем:

История

В чужих словах скрывается

пространство:

Чужих грехов и подвигов чреда,

Измены и глухое постоянство

Упрямых предков, нами

никогда

Невиданное. Маятник

столетий,

Как сердце, бьется в сердце

у меня.

Чужие жизни и чужие смерти

Живут в чужих словах

чужого дня.

Они живут, не возвратясь

обратно,

Туда, где смерть нашла их

и взяла,

Хоть в книгах полустерты

и невнятны

Их гневные, их страшные дела.

Они живут, туманя древней

кровью,

Пролитой и истлевшею давно,

Доверчивых потомков

изголовья.

Но всех прядет судьбы

веретено

В один узор; и разговор

столетий

Звучит, как сердце, в сердце

у меня.

Так я – двусердый, я не

встречу смерти,

Живя в чужих словах чужого

дня.

1936 год.

Семья Гумилевых, 1915. Фото из архива автора

О Льве Николаевиче Гумилеве мало сказать, что он доктор исторических и географических наук, академик РАЕН, основоположник учения об этногенезе и этносах, создатель теории пассионарности; он еще и человек удивительной судьбы. Таких людей называют великомучениками и подвижниками.

Теория Льва Гумилева о глубочайшей связи характера, обычаев и культуры народов с ландшафтом и географическим положением страны сближает его с идеями таких известных ученых-евразийцев, как Петр Савицкий, Георгий Вернадский, Николай Трубецкой. Его работы исследуют историю основных этносов Евразии – монголов, тюрок, гуннов. Они показывают, какое огромное влияние эти народы наряду с византийцами оказали на психологию и культуру русского и других славянских народов. Настоящий энциклопедист, Лев Николаевич работал не только на стыке различных наук: истории, географии, востоковедения, философии, психологии, – но и направлял их в одно общее русло в своих исследованиях. Основной труд Гумилева «Этногенез и биосфера Земли» (написанный в 1974 году, а изданный лишь в 1989-м) долго ходил в списках в самиздате и стал легендарным. Он буквально взорвал научный мир дерзостью и смелостью своих гипотез и идей. Сейчас работы ученого изданы и переизданы миллионными тиражами и в России, и за рубежом, но развитие и восприятие идей Льва Гумилева в полном объеме, по всей видимости, еще впереди. Он – настоящий ученый-первооткрыватель, и судьба его открытий сходна со многими выдающимися открытиями науки: современники их не понимают и не воспринимают, и только последующие поколения могут по достоинству оценить их значимость и новаторство.

Осип Мандельштам назвал ХХ столетие – «век-волкодав». Этот безжалостный век оставил свои неизгладимые отметины в драматичной и изломанной судьбе Льва Гумилева, сына двух великих трагических поэтов Серебряного века. Он четырежды подвергался арестам в сталинские времена. Первый раз его арестовали, когда он был еще студентом университета, в 1935 году. Тогда же арестовали и Николая Пунина, мужа Ахматовой. Лев Николаевич вспоминал об этом аресте: «Все мы оказались в Большом доме, в здании областного НКВД на Литейном. Конечно, все арестованные были тут же объявлены членами антисоветской группы. Правда, в это время никого не били, никого не мучили, просто задавали вопросы. Но так как в университетской среде разговоры велись в том числе и на политические темы, то следователям было о чем нас допрашивать».

Но это еще не было Голгофой. Тогда Ахматова бросилась в Москву и через знакомых обратилась к Сталину с личным письмом. Пытались заступиться за юношу также Пильняк и Пастернак. Вскоре его освободили, и он смог продолжить учебу в университете. Но в марте 1938 года, когда Лев был на четвертом курсе, его посадили снова, уже всерьез и надолго.

В этот роковой для него день лекцию историкам читал профессор Лев Пумпянский. Речь зашла о литературе 20-х годов. «Внешний повод для ареста дал я сам, – напишет Лев Гумилев впоследствии. – Лектор стал потешаться над стихами и личностью моего отца: «Поэт писал про Абиссинию, а сам не был дальше Алжира… Вот он – пример нашего отечественного Тартарена!» Не выдержав, я крикнул профессору с места: «Нет, он был в Абиссинии!» Пумпянский снисходительно парировал мою реплику: «Кому лучше знать – вам или мне?» Я ответил: «Конечно, мне!» Аудитория взорвалась дружным хохотом студентов, которые в отличие от профессора знали, что Лев – сын Николая Гумилева. Все оборачивались на Леву, сочувственно улыбались и понимали, что ему действительно лучше знать. Сразу же после звонка профессор побежал жаловаться на строптивого студента в деканат. Видимо, он жаловался и дальше... Ночью за Левой пришли. Его арестовали в присутствии матери и провели обыск в квартире. Когда его увели, потрясенная Ахматова всю ночь жгла свои архивы.

Лев Гумилев после лекции. Спор. 1970-е годы. Фото из архива автора

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выносе, шла,

В темной горнице плакали

дети,

У божницы свеча оплыла.

На губах твоих холод иконки.

Смертный пот на челе...

не забыть!

Буду я, как стрелецкие женки,

Под кремлевскими

башнями выть.

В тюрьме при допросе следователь по мере чтения доноса на Леву все больше распалялся. Под конец он уже не говорил, а с ненавистью, матерясь, орал на него: «Ты любишь отца, гад! К стене!» В этот арест все было уже по-другому: начались пытки, старались выбить из упрямца признание и заставить подписать заранее заготовленный следователем обвинительный приговор. Так как Лева ни в чем не хотел признаваться, то избиение продолжалось в течение восьми ночей.

На заключительном заседании трибунала процедура вынесения приговора была заранее запрограммирована: 10 лет лагерей и 4 года поражения в правах. Дальше была работа на лесоповале – Беломорканал, потом Красноярск, Норильск. В письме к другу, посланном из Туруханска, Лев Николаевич писал: «Из всех моих лишений тягчайшим была оторванность от науки и научной академической жизни».

Ахматова не оставляла хлопот по освобождению сына, написала второе письмо Сталину, которое, однако, если и дошло до вождя, было оставлено без внимания. А в Прокуратуре СССР с ней говорили настолько жестко, что она побоялась изложить этот разговор в письмах к сыну. Но Лев Николаевич и так все понимал: «Мама, наивная душа, как и многие другие чистые в своих помыслах люди, думала, что приговор, вынесенный мне, – результат судебной ошибки, случайного недосмотра. Она не могла предположить, как низко пало правосудие. Следователи и судьи по существу превратились в политических марионеток, своеобразных фальшивомонетчиков, фабрикующих если не поддельные купюры, то фальшивые показания, обвинения, приговоры».

К 1943 году Лев Гумилев отсидел свой срок и добровольцем, как когда-то и его отец, пошел на войну. Когда он ехал на фронт, он бросил из окна теплушки треугольничек письма друзьям, в котором просил о теплых вещах, и каким-то чудом записка дошла до Николая Харджиева, филолога и друга Ахматовой. Еще большим чудом было то, что Харджиев принес теплые вещи и нашел на запасных путях в Москве полутюремный пересыльный вагон. Эту встречу позже он описывал так: «Лева сразу же заговорил о своих научных интересах. Можно было подумать, что он отправляется не на фронт, а на симпозиум. Слушая этого одержимого наукой человека, я почувствовал уверенность в том, что он вернется с войны живым и невредимым».

Рядовой Лев Гумилев участвовал в трех наступлениях и дошел до Берлина. В письме к другу с фронта Лев делился своими впечатлениями: «На дальнем Севере я провел несколько лет, и после этого мне первая линия фронта показалась курортом… Шинель ко мне идет, пищи подлинное изобилие… Добродетелей, за исключением храбрости, не проявил, но тем не менее на меня подано на снятие судимости. Результата жду. Солдатская жизнь в военное время мне понравилась. Особенно интересно наступать, но в мирное время приходится тяжело».

В 1946 году Лев Николаевич вернулся в Ленинград, экстерном сдал на отлично все экзамены на получение диплома высшего образования. Затем он поступил в аспирантуру Института востоковедения АН СССР, где подготовил кандидатскую диссертацию «Политическая история первого Тюркского каганата». В 1947-м был отчислен из аспирантуры в связи с постановлением ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором резко осуждалось творчество его матери – Анны Ахматовой. Тем не менее в 1948 году при поддержке ленинградских друзей защита диссертации Льва Гумилева все-таки состоялась. Но радость была недолгой. В конце 1949 года его снова арестовывают – четыре года «просвета» закончились. Началась «вторая Голгофа» – Омский лагерь. Уже после смерти Сталина, когда Лев Николаевич попал в больничный барак и получил инвалидность, у него появилась возможность писать, то есть заниматься наукой. Позже Лев Николаевич об этом не без юмора вспоминал: «Теперь предстояло самое трудное: получить разрешение писать. В лагере, как известно, категорически запрещалось вести какие-либо записи. Я пошел к начальству и, зная его преобладающее свойство все запрещать, сразу попросил по максимуму: «Можно ли мне писать?» – «Что значит писать?» – поморщился оперуполномоченный. «Переводить стихи, писать книгу о гуннах». – «А зачем это тебе?» – поинтересовался он. «Чтобы занять свое время и не доставлять хлопот ни себе, ни вам». Подозрительно посмотрев на меня, он молвил: «Подумаю». Спустя несколько дней, вызвав меня, он сказал: «Гуннов можно, стихи – нельзя».

Остаток срока Лев Николаевич со всей страстью изголодавшегося по творчеству и одержимого наукой человека посвятил своим исследованиям. Он вышел на свободу лишь в 1956 году и тогда же был полностью реабилитирован за «отсутствием события преступления». Позже Лев Николаевич любил цитировать строки Бориса Слуцкого: «И вот объявили ошибкой семнадцать украденных лет…» Из Омского лагеря он увозил два чемодана (сколоченных зэками из досок) бесценных рукописей. Две монографии – «Хунны» и «Древние тюрки» – в будущем стали его докторской диссертацией.

По возвращении в Ленинград он был временно взят на работу в Эрмитаж, написал докторскую диссертацию «Древние тюрки VI–VIII вв.» и успешно защитил ее. Вскоре он был принят в научно-исследовательский институт географии при географическом факультете ЛГУ, где и проработал вплоть до выхода на пенсию в 1986 году. В 1974-м защитил вторую докторскую диссертацию по географической науке, однако Высшая аттестационная комиссия не утвердила его степень. Рукопись диссертации «Этногенез и биосфера Земли» была запрещена к публикации.

К счастью, Лев Николаевич дожил до того времени, когда он как ученый получил мировое признание и его труды стали выходить один за другим: «Этногенез и биосфера Земли» (1989), «Древняя Русь и Великая степь» (1989), «Чтобы свеча не погасла» (1990), «От Руси к России» (1992), «Конец и вновь начало» (1992), «Из истории Евразии» (1993). Его книги и сегодня имеют огромную читательскую аудиторию.

В нашей стране ежегодно проходят «Гумилевские чтения» в Санкт-Петербурге; в Астане в 1996 году открыт Евразийский национальный университет имени Л.Н.Гумилева; в Казани и в Бежецке поставлены памятники великому ученому. В заключение можно вспомнить слова, когда-то сказанные его знаменитой матерью по поводу одной из ссылок Левушки: «Лева живет теперь на необъятных просторах нашей Родины!»

Сегодня эта фраза обретает другой, куда более значимый смысл.