Импульсы из алгосферы

Нас окружают симулякры...
Фото Михаила Бойко

Каждый раз, просматривая ленту новостей, мы ловим себя на мысли: почему нас так волнуют сообщения о терактах, катастрофах и несчастных случаях? Это, в конце концов, неразумно, ведь остается горький осадок – произошел ли взрыв в Кабуле, ДТП в Сергиевом Посаде или утечка хлора в Тбилиси. Только ложка не чувствует вкуса похлебки.

Но если отсечь этот поток информации, тут же возникает чувство вины.

Очевидно, боль обладает притягивающей силой, и в этом проявляется какая-то фундаментальная потребность. Если так, каковы ее биологические корни, эволюционно-приспособительная роль?

Мы можем высказать лишь гипотезу, которая, на наш взгляд, достаточно интересна, чтобы получить гражданские права.

Интернет сделал идею ноосферы интуитивно более понятной. Мы легко представляем огромный информационный океан, в котором, как планктон, носятся идеи – или скорее зародыши идей, всевозможные семемы, «сперматические логосы», по выражению стоиков. Огромный банк идей, депозитарий смыслов, текстов, сообщений. Ноосфера объясняет такие осязаемые факты, как конгениальность, одновременность открытий, акаузальные связи, названные Карлом Густавом Юнгом синхронией.

Но мы считаем, что Землю окутывает оболочка еще более важная и фундаментальная, чем ноосфера. В самом деле, что ближе человеку, чем его мысли, идеи, высказывания? Очевидно, ощущения, особенно самые сильные, интенсивные из них. Царица в мире ощущений – это боль. То, что существует по ту сторону любых целей, средств и оправданий.

Боль есть нечто заведомо более фундаментальное, чем разум, рефлексия, логос. Разум – это приспособительный механизм на службе воли, которая, как известно, есть страдающая воля. Восприятие боли формируется в эволюционно более древних, а анатомически более глубоких слоях мозга, чем лобные доли – эти пеленгаторы рациональных смыслов.

Есть инстинкт жизни и инстинкт смерти, Эрос и Танатос, но существует также инстинкт боли, которому мы поставили в соответствие концептуально-мифологического персонажа по имени Алгос (от греческого слова, означающего «боль»). Однокоренные слова: алгология, алголагния, альгоменорея, анальгин, баралгин, гастралгия, гипералгезия, каузалгия, невралгия, ностальгия, пенталгин и т.д. Подробнее об этом – в статье «Царство Алгоса» (см. «НГ-EL» от 28.04.11).

Боль и удовольствие также асимметричны. В самом деле, существуют особые рецепторы боли (ноцицепторы), но не существует особых рецепторов удовольствия. Боль можно ощущать изолированно, удовольствие имеет синтетическую, синергетическую природу. Известно, что ни один из тех редко встречающихся людей, у которых в силу физического дефекта отсутствует чувство боли, не прожил более 30 лет (Даниель Хелл. Ландшафт депрессии. М., 1999. С. 165). Люди с ангедонией, неспособные испытывать удовольствие, доживают до глубокой старости, успевая отравить жизнь всем окружающим. Важно также, что боли могут вычитаться друг из друга (физический недуг залечивает душевные травмы), а чистые удовольствия могут только складываться.

Итак, Земля окружена еще одной пленкой, более древней и важной, чем ноосфера. Назовем ее алгосфера. Это некий депозитарий боли, в котором хранятся следы боли, испытанной всеми живыми существами с сотворения мира – не исключая той скользкой твари, которая «некогда в разросшихся хвощах/ Ревела от сознания бессилья». Шестое чувство (именно так называется процитированное стихотворение Николая Гумилева) – это, конечно, чувство боли, а не какая-нибудь интуиция и прочая йогобогомуть.

Если воспользоваться терминологией раннего Хайдеггера, боль – это первичный экзистенциал. Прочие экзистенциалы – модусы, трансформации, дериваты влечения к боли.

Парадоксально, но именно с болью связан один крайне обнадеживающий, доселе ускользавший от внимания факт.

Идеи, сообщения и тексты, как известно, допускают бесконечное повторение, воспроизведение, репродуцирование. Копии снова копируются и неотличимы от оригиналов. Все заполонено симулякрами, то есть, по определению Жана Бодрийяра, изображениями без оригинала, репрезентациями чего-то, что на самом деле не существует.

Так вот, по большому счету засорение, метеопомехи – это проблема ноосферы. В алгосфере ничего подобного не наблюдается. Боль всегда аутентична. Репродуцированная боль – это уже другая боль. В алгосфере никакая копия не идентична оригиналу.

Вспомним трилогию «Матрица». Матрица – это цифровой виртуальный мир, в который помещены сознания большинства людей, в то время как их тела неподвижно лежат в капсулах. В Матрице еда, предметы, секс – иллюзорны. Мир Матрицы практически не пересекается с миром Зиона. Все виртуально…

…но не совсем все. Кое-что не виртуально. Это боль – и некоторая ее пороговая величина, приводящая к смерти. Поэтому иллюзорная смерть человека в Матрице приводит к полной физической смерти. Что само по себе совсем не обязательно. Мы нередко гибнем в собственных снах и, однако, просыпаемся. Таким образом, Матрица – это полувиртуальный мир. Данную разновидность искусственной реальности можно назвать Алгоматрицей, поскольку в ней есть нечто подлинное – боль. Мир Матрицы и мир Зиона имеют пересечение – общую алгореальность.

Мир, в котором боль полностью… нет, не выключена, а выхолощена, описан, например, Станиславом Лемом в «Звездных дневниках Ийона Тихого», путешествие двадцать первое. Аналог Матрицы называется «агонизатор», а сам процесс – агонирование. Соответствующий фрагмент нужно читать целиком, но вот горсточка: «Здание было павильоном легкой, воздушной конструкции, с виду – без всяких дверей; я обежал его и, не обнаружив входа, застыл как вкопанный перед стеной из голубоватой стекловидной массы, настолько прозрачной, что я смог заглянуть внутрь. <…>

Лежащий огляделся вокруг; мягкой, словно бескостной ладонью взялся за рукоятку, торчавшую сбоку, и потянул за нее, колокол снова надвинулся ему на голову, косые клещи, высунувшись из ножен, схватили тело, раздался тот же вопль, что и раньше <…> настоятель объяснял, что в павильоне устроен пункт обслуживания, позволяющий переживать собственную смерть. Делается это для того, чтобы испытать возможно более сильные ощущения, и вовсе не только мучительные: при помощи трансформатора раздражителей боль ежесекундно сменяется жутким наслаждением. Благодаря определенным типам автоморфии дихтонцам мила даже агония, а кому маловато одной, тот по воскрешении дает убить себя снова, чтобы пережить необычайное потрясение еще раз».

С этим связаны два мегатренда, если воспользоваться термином футуролога Джона Нейсбита. Технологический прогресс ведет к созданию все более искусственной, обезболенной, анестезированной среды. Каждая новая технология сопровождается компенсаторной реакцией по схеме «технический прогресс (high tech) – душевный комфорт (high touch)». Удовольствие играет все большую роль, ценности приобретают все больший гедонистический уклон.

Именно поэтому в сфере искусства нарастает противоположный вектор. Объектом изображения, рефлексии, исследования делается преимущественно боль. Это не антитренд, а оборотная сторона доминирующего мегатренда: чем больше человек в социуме будет замыкаться на удовольствии, тем больше искусство будет замыкаться на боли. Это же будет происходить в литературе в духе Льва Толстого: «Вот это чтение полезно нам: страдания, жестокие физические страдания…»

Боль возвращает человека самому себе. Если удовольствие и всевозможные трансовые состояния размыкают границы человеческой личности, то боль замыкает их. «...только боль, но никогда не наслаждение, совершенно независима от какого-либо объекта, будучи вообще единственным состоянием, в каком человек действительно ничего не чувствует, кроме самого себя; в удовольствии, наоборот, наслаждается не самим собой, а предметом. Боль есть единственное поистине абсолютное внутреннее чувство, которое по беспредметности вполне может соперничать с логическими и математическими умозаключениями и убедительная сила которого вполне сравнима с силой очевидности этих последних» (Ханна Арендт. Vita active, или О деятельной жизни. СПб., 2000. С. 404).

Можно прогнозировать, что исследовательский инструментарий вскоре сильно обогатится. В оборот войдут такие концепты, как алгоанализ, алгоассоциация, алгомимесис, алгомотив, алгонарратив, алгообраз, алгопотенциал, алгопоэтика, алготерапия, алгосолипсизм, алгостимул, алгосреда, алгофобия, алгофон, алгохарактер. Разумеется, возникнет соответствующее направление изобразительного искусства – алго-арт. И соответствующий метаязык – алголингус.

Конечно, войдет в употребление и наш самый любимый термин – алгософия.

Надо отметить, что, к сожалению, корень греческого слова «алгос» очень созвучен двум другим словам, заимствованным из арабского языка: «алкоголь» и «алгоритм». Поэтому культуролог Екатерина Дайс прогнозирует: «Другой русский философ, Михаил Бойко, даже предложил термин <…> «алгософия» – от греческого слова «алгос», боль. <…> Однако нам представляется, что термин для науки о боли «долористика», образованный от латинского корня dolor – боль, страдание, скорбь, может прижиться гораздо лучше, ведь в нем отражается амбивалентность нынешней культуры гедонизма и культуры страданий через омофоническую связь главного источника наслаждений, американского доллара, и «долора» как источника боли» (статья «Философия боли», см. «Русский журнал» от 06.06.12).

Приживется все-таки термин «алгософия», а не «долористика», поскольку лучше уж омофоническая связь с алкоголем, чем с долларом. А латинский корень dolor войдет в слово, обозначающее влечение к боли, – долоридо (по аналогии с либидо, мортидо и т.д.).

Заметим, что алгософия – это не просто «философия боли» (см., например, Арне Юхан Ветлесен. Философия боли. М., 2010), а равноправный элемент ассоциативного ряда: философия, теософия, антропософия, зоософия…

На этом все. Перефразируя Людвига Витгенштейна, можно сказать: в алгоанализе очень важно знать, когда следует остановиться.