Леонид Кацис
Изобразительный авангард 20-х поможет сегодня понять Кржижановского.
Эль Лисицкий. Обложка книги "4 (арифметических) действия". 1928.
Юбилей Сигизмунда Кржижановского, его 125-летие заставило задуматься: как должна выглядеть статья, посвященная этому событию? Именно выглядеть. А не быть написанной!
Каждый почитатель Кржижановского, разумеется, хотел бы, чтобы этот текст занимал и первую полосу газеты, и, если возможно, еще и «Кафедру». Ведь о Сигизмунде Доминиковиче уже писали не только просто критики, но даже академики Владимир Топоров и Михаил Гаспаров, а уж книги и диссертации о нем появились в пространстве от Германии и Японии до Латвии, США и России.
Однако нам бы хотелось, чтобы юбилей писателя был отмечен еще более достойно. И наша статья ни в коей мере не сможет служить этому. Потому что она может стать лишь блеклым комментарием к тому, чем должна быть юбилейная статья о Кржижановском, описанная им самим: «┘бумага, отшвырнувшая от себя типографские шрифты, вместе с буквами заставила отступить и цифры. Этот короткий, но решительный бой можно было бы назвать сражением под Табула-Раза», если бы бой этот не был «последним-решительным»!»
Но «Бумажное поле битвы осталось снежно-чистым. Типографские знаки, бежавшие в свои машинные убежища, недолго совещались. И им, этим двадцати пяти или двадцати шести буквенным алфавитам, надоело притворяться длинными, во весь диаметр мира протянувшимися смыслами».
Итак, лист остался белым. Поэтому и полоса «Кафедра», если б это было возможным в газете, должна была бы остаться яркой и белой «Табула-Раза», как говорил юбиляр. Поэтому любой комментарий к такому подношению и будет бледным отблеском того, что оставил нам Кржижановский.
Впрочем, на сегодня, хотя вышли уже пять томов его собрания сочинений, мы все еще ждем шестого. Однако в отличие от любых других писателей, у кого последний том собрания будет либо представлением общеизвестного, либо заключительным томом писем и чеков из прачечной, шестой том Кржижановского все еще будет углублять наши познания о раннем творчестве писателя. И этот антимир описан им самим в рассказе «Бог умер».
Разумеется, каждый относительно грамотный читатель автоматически узнает здесь название ницшевского трактата – и ошибется. Как ошибется и полуграмотный постмодернист, решив, что и «автор умер».
Но Кржижановский – точно есть. Только живет он уже в пост-Третьем пост-Соловьевском Завете, который был, как известно, описан некоей Анной Шмидт. И церковь Третьего Завета, которая описана в этом рассказе, удивительно напоминает и сегодня стоящий в Хайфе бахаистский храм, а сам сюжет рассказа о том, что даже когда самый последний священник храма Третьего Завета осознает, что Бога нет (а храм этот построен для лечения morbus religiosa, как нетрудно понять в Утопии коммунизма), и уходит из храма, люди впоследствии все же ищут Бога, но если он мертв, то мертв. Эта вариация уже в третьезаветном дважды антимире «Краткой повести об антихристе» Владимира Соловьева неожиданно открывает нам щелочку (а Кржижановский был еще и «Собирателем щелей»!) в мировоззрение будущих обэриутов.
Кржижановский писал: «Происходило то, чему и должно было произойти: был Бог – не было веры; умер Бог – родилась вера. Оттого и родилась, что умер. Природа не «боится пустоты» (старые схоласты путали), но пустота боится природы: молитвы, переполненные именами богов, если их бросить в ничто, несравнимо меньше нарушат его нереальность. Пока предмет предметствует, номинативное уступает место субстанциональному, имя его молчит: но стоит предмету уйти из бытия, как тотчас же появляется, обивая все «пороги сознания», его вдова – имя: оно опечалено, в крепе, и просит о пособии и воспомоществованиях. Бога не было – оттого и сказали все, искренне веруя и благоговея: есть».
Это было написано в 1922 году, а «Кругом возможно Бог» Александра Введенского был написан в 1931 году! Однако никому не известно, знал ли питерский обэриут, что «Бог умер», за 10 лет до того, как своей мистерией Авторитет Бессмыслицы среагировал на так называемую пятидневку, когда не было в СССР единого Воскресения и, соответственно, Пасхи.
Но и менее сложная образность Кржижановского, похоже, не считывается современным его почитателем. По крайней мере нам не приходилось видеть комментариев к его замечательному рассказу о буквах и бумаге, который мы уже цитировали: итак, буквы «тотчас же разбились повзводно на алфавиты, и одно из правофланговых А, широко расставив пятки, сказало:
– Довольно нам позволять ваксить себя типографской краской, довольно таскать на свинцовых спинах их дурацкие смыслы, довольно – говорю я – бить лбом по бумаге! Пусть из нас делают что хотят – свинцовые пули или свинцовые тумбы, – но в литературу ни шагу!
Свинцовый шорох одобрения отвечал на краткую речь. И мириады азбук, построившись в строгом школьном порядке, начали исход. Впереди шли широко расставляющие ноги большие А, в хвосте колонн длиннопятые с пикой через плечо дзеты.
Метранпажу одной из утренних газет, сидевшему у желтой лампочки над бумажными змеями гранок, все время чудилось шуршание мышей под полом. Это была иллюзия слуха: на самом деле это был шорох уходящих прочь из страны газет, журналов и книг перетруженных, истертых о бумагу, усталых до последнего букв».
С пиками через плечо уходят со страниц не изданной своевременно книги «4 (арифметических) действия» Эль Лисицкого буквы «А», и буквы «С.С.С.Р.» уходят за границу страницы, неся на палках какое-то подобие транспарантов, словно всемирного смысла мировой революции. И Москва у Кржижановского не совсем обычная и не совсем узнаваемая. Это пост-Беловская советская Москва. Андрей Белый был известен и остается классиком «Петербурга», но в годы жизни Кржижановского в Москве уже писались «Крещеный китаец» или «Москва под ударом». А эти книги не стали тем же для читателей, чем стал великий «Петербург». Вот и остался Кржижановский без тех читательских ожиданий, которые только и могут открыть его прозу и философский мир.
Подобное сочетание авангарда и поставангарда, анализ третьезаветной философии Владимира Соловьева уже чуть ли не из атеистического советского Четвертого Завета, да еще и попытка вписаться в философию советской Москвы Андрея Белого делают единое и неделимое творчество Кржижановского набором разнородных книг самого разного генеза. Но ведь и советская антропософия Белого, и русский, ставший советским авангард, и многое другое создали не только ситуацию непечатности самого ненапечатанного из ненапечатанных писателей СССР, но придали даже вроде бы литературоведческим исследованиям Кржижановского вряд ли предусмотренные автором интенции. Ведь его «Поэтика заглавий» оказалась в итоге списком названий никому десятилетия не известных сочинений, так и не заполнивших свинцовыми буквами книжные и газетные страницы. Его буквам падать и убегать было некуда и неоткуда.
 Из Советского Союза даже буквы убежали. Эль Лисицкий. Иллюстрация из книги "4 (арифметических) действия". 1928. |
И тут приходит в голову удивительная аналогия, которую создала непредсказуемая история русской литературы. Мы имеем в виду английский рассказ Владимира Набокова «Неизвестный поэт». Герой его инсценировал собственное самоубийство и исчез на несколько десятилетий, а потом явился на заседание общества собственной памяти, потребовал деньги, собранные на его монумент, был изгнан почитателями, а потом до смерти уже в советское время работал в музее собственного имени.
Историю эту, придуманную в 1944 году на другой стороне земного шара в антимире Нового Света, Набоков закончил так: «Потом, одним утром, женщина, носившая ему еду, нашла его на лавке мертвым. Какое-то время в музее проживали три скандальных семейства, и вскоре от его содержимого не осталось и следа. Словно некая лапища с треском выдрала кипу страниц из множества книг, или игривый сочинитель запечатал бесенка фантазии в сосуд истины, или...
Ну, не важно. Так или иначе, в следующие двадцать или того около лет Россия Перова совершенно забыла. Молодые советские граждане знают о его сочинениях не больше, чем о моих. Безусловно, настанет время, когда его опять издадут и снова полюбят; все же никак не отделаешься от мысли, что при теперешнем положении дел люди многое теряют. Гадаешь еще и о том, во что превратят будущие историки старика и что они выведут из его поразительных притязаний. Но это, разумеется, дело десятое».
И это – правда, ни нашего героя, ни Набокова это уже не интересует, а вот на вопрос «умер ли Кржижановский»?» ответит лишь молодой постсоветский читатель, на советского, слава богу, надежды уже нет.
