Заглянул и попробовал

Егор Радов. Уйди-уйди: Роман/ Посл. М.Бойко.
– М.: Издательство Независимая газета, 2011. – 146 с. (Нонконформизм).

«Издательство Независимая газета» выпустило книгу Егора Радова «Уйди-уйди». Это последний его завершенный роман, датированный 2007 годом. Радов – лауреат премии «Нонконформизм». Средства от этой премии и пошли на издание книги.

* * *

У него все было не так, как у людей.
И не так, как у писателей.
У него все было наперекосяк, не в лад, невпопад, шиворот-навыворот.

Он родился, вырос и всю жизнь провел в литературной среде. Закончил Литинститут и стал писателем, но так и не понял, о чем с писателями говорить и зачем они, писатели, вообще нужны. Ему было скучно с писателями. Из Литинститута он вынес только тухлятину амбиций и полный теоретический сумбур.

Егор описал новый опыт для русской литературы – психоделический. Туда еще русская литература не заглядывала. Туда, где эндорфины, экзорфины, опиатные рецепторы, эндогенный алкоголь и нейрорефлекторные механизмы. Все это звучало довольно завораживающе. Было неуютно, даже зябко, как от разглядывания внутренностей, но туда хотелось заглянуть и попробовать. Свобода перестройки быстро себя исчерпала. Она ограничивалась сознанием. Но уже быстро стало известно все то, что в Советском Союзе перед самым его концом было в сознании – про алкоголь. Про ГУЛАГ. Про литературу. Хотелось свернуть куда-нибудь еще, где не все так известно. Где-то совсем рядом находились маршрут психоделического путешествия и конечная его точка – неизведанная пропасть подсознания. Пропасть, куда не надо было смотреть, но которую хотелось попробовать и в которую хотелось заглянуть.

Егор заглянул и попробовал.

В литературе наркотики к тому времени уже были. Джентльменский набор – Квинси, Берроуз, Хаксли, Кроули. Естественно, Кастанеда. Кастанеду читали так же активно, как в шестидесятых Хемингуэя. Но это было там, далеко. В русской литературе психоделические путешествия заканчивались на алкоголе и ГУЛАГе.

Русское психоделическое путешествие началось. Путешественников было двое – Пелевин и Радов. Были и попутчики – Баян Ширянов и другие, – но они быстро теряли к путешествию интерес. Пелевин путешествует до сих пор. Но путешествовали они по-разному.

* * *

Пелевин и Радов – Солженицын и Шаламов русской психоделической прозы. Пелевин в русской психоделике – Солженицын. Он наш. Радов – Шаламов. Не наш. У Пелевина все правильно. Он, описывая психоделическое путешествие, не забывает обыгрывать через фельетон русскую реальность. Радов от этого далек. Пелевин писал так, что его можно было печатать в толстых литературных журналах. Он был релевантен фантастике, и все, кто читал Стругацких или что-нибудь «фантастическое», стали читать и Пелевина. Радов в толстых литературных журналах не печатался – он был за гранью их эстетики – и к жанру фантастики отношения не имел. Пелевин писал плохо. А это важно – писать плохо. Очень важно для книжного рынка. Чем хуже пишешь, тем легче на книжном рынке. Поэтому книжный рынок Пелевина переварил. Радов писал хорошо и на книжном рынке чувствовал себя неуютно. Книжному рынку было достаточно только одного русского психоделического путешественника, то есть Пелевина. Другому, то есть Радову, там уже места не было. Потом пришли во всех смыслах нулевые, и Егора вообще перестали издавать.

Нулевые оказались жестче девяностых. Нулевые отказались от эстетической свободы девяностых. Нулевые захотели гламура, формата и скучной прозы вроде Прилепина. Героев девяностых, одним из которых был Егор, оставили одних в темном лесу России нулевых. И Егору в этом лесу оказалось тяжелее всех.

Егору повезло, что он попал в последний мощный взрыв в русской литературе – в постмодернизм. Ему повезло, что он стал печататься в начале девяностых. В девяностых, при всех претензиях к девяностым, можно было пройти сквозь форматы со своей собственной жесткой, самостоятельной концепцией литературы. Сейчас это уже невозможно. В нулевые все стало по-другому. Как обычно. Как в русской реальности всегда. В нулевые все замолкло, затухло, отступило, ушло в песок, застряло в бюрократической жвачке и протокольной тоске. Эстетическая свобода девяностых совпала с концом литературы. Такой вот жесткий коктейль. Этот коктейль Егор, как и все герои девяностых, выпил весело и достойно. Протокольную тоску нулевых он уже проглотить не смог.

Егор с матерью – Риммой Казаковой... Фото из архива Алексея Радова

У Егора была и есть известность. Он довольно быстро стал культовым писателем. Был и сильный пиар. Психоделическое путешествие разрушило его организм. Его надо было спасать и приводить в порядок. Спасала и приводила в порядок мама, известная советская поэтесса Римма Казакова. Пиар пришел оттуда. Женские программы телевидения охотно показывали, как известная поэтесса спасала сына-путешественника от наркотической зависимости. Рядом сидел сын-путешественник и обещал, что больше так далеко в своих путешествиях он заходить не будет.

Пиар был неуклюжий. Как и все остальное у Егора. Неуклюже и трагично. Трагедия шла за ним следом. Трагично погибли две его жены. Трагично ушел Егор. Ушел в день рождения своей дочери в индийском городе Гоа.

Он не был похож на писателя. Невысокого роста, хрупкого, почти подросткового, телосложения, с внешностью херувима, который волею судьбы стал солистом панк-группы. Только в последний год его жизни, когда он был уже совершенно разрушен, это был совсем не херувим. Я помню его в двух маминых квартирах – в огромной пятикомнатной квартире с двумя балконами в писательском доме на проспекте Мира и в бывшем доме Высшей партийной школы на Миусах. Помню в двух его квартирах на Кутузовском проспекте и на Лесной улице. Помню его восторженные рассказы о встречах с двумя проститутками – с чернокожей таитянкой в Москве и с тайкой в Таиланде. Помню, как его постоянно останавливали менты – для ментов он выглядел подозрительно. Помню его поющим под гитару рон-н-ролл. Помню долгие разговоры с ним о проклятых русских проблемах и о совместных проектах, которые так и не состоялись.

Мы практически ничего не сделали вместе – только одну беседу.

Из всего написанного Егором мне представляется самым интересным то, что он написал в конце восьмидесятых – первой половине девяностых: романы «Змеесос», «Якутия», рассказы «Моржиха», «Я хочу стать юкагиром». Это был лучший для Егора писательский период.

* * *

Егор с женой Таей (прототипом главной героини романа "Уйди-уйди" – Инны). Фото из архива Алексея Радова

Русское психоделическое путешествие закончилось. Больше русские путешественники к пропасти подсознания близко подходить не хотят. На равнине сознания как-то спокойнее. Как-то тише. Можно получать литературные премии, пить водку в московских клубах и годами говорить о Путине, Медведеве, экономическом кризисе, который вот-вот, олигархах, ЖКХ, Алле Пугачевой, не к месту помянувшем Гитлера Триере, акциях на Манежной, коррупции, выборах и снова по кругу обо всем том, из чего состоит жизнь на равнине сознания. Здесь, на равнине, скучно. Здесь нет оргазма, а есть только вялотекущий секс. Здесь нет ни резких поворотов, ни неожиданных решений, – есть только голая навсегда равнина, где все известно и все понятно. Зато не дует. Нет холода из пропасти подсознания, которой кончается психоделическое путешествие.

У Егора постоянно хочется просить прощения, что не пошел вместе с ним в психоделическое путешествие. Что не посмотрел вместе с ним в ту пропасть, где психоделическое путешествие заканчивается.

Книг Егора нет в книжных магазинах. Он слишком далеко ушел от форматов книжного рынка в своем психоделическом путешествии.

Настоящая полноценная встреча Егора Радова с читателем еще будет. Она впереди. Если такой встречи не будет, читателя можно будет только пожалеть. Но жалеть читателя не придется. Потому что такая встреча обязательно будет.