Михаил Бойко
Игорь Яковенко, Александр Музыкантский. Манихейство и гностицизм: культурные коды русской цивилизации.
– М.: Русский путь, 2011. – 320 с.
20 лет со дня позорной судороги. Попытки переворота, по недоразумению называемой путчем. Путч – это прежде всего весело. Оттого слово такое звонкое, дерзкое, отрывистое, как пистолетный выстрел или хлопок шампанского. Путч – это несколько честолюбивых молодых полковников, из которых хотя бы один – харизматик, свора безусых лейтенантов, которым лень дожидаться продвижения по службе, много отваги, нахрапа, безумия. А тут ГКЧП, трясущиеся руки, маразм, геронтократия... И 20 лет непрерывных постсоветских трансформаций, в которых, подчиняясь магии цифр, уже выделяют два периода (1991–1999, 1999–2011).
Тем больший интерес вызывают попытки серьезного осмысления произошедшего. Монография культурологов Игоря Яковенко и Александра Музыкантского – из их числа. Неспроста авторы начинают с сообщения, промелькнувшего в газете «Московские новости» в сентябре 1991 года. Речь шла о группе детей, поселившихся в тогда еще не разобранных баррикадах около Белого дома. Дети говорили примерно следующее: «Эти три дня были самыми прекрасными в нашей жизни: мы знали – вот враг, вот наши. После этого мы не вернемся домой. Теперь обычная жизнь потеряла всякий смысл».
 Русская гильотина... Фото Михаила Бойко |
И пусть не отпугивает название книги – не обязательно даже знать, что такое гностицизм и манихейство. По сути, авторы разрабатывают на новом уровне давно известную концепцию о маниакально-депрессивном характере российской истории, только маниакальную фазу они называют «манихейской», а депрессивную – «гностической». Просто религиозно-мифологические метафоры Яковенко и Музыкантскому ближе, чем психиатрические.
Правда, авторы с этим бы не согласились. Но приводимые ими доказательства, заимствования Россией извне манихео-гностического мироощущения совершенно не убедительны. Это вынужден признать и автор предисловия – философ Андрей Пелипенко: «Достаточно ли обычных, исторически прослеживаемых каналов передачи базисных основ при ТАКОЙ их выраженности, которую мы наблюдаем в России? Создается ощущение, что нет, не достаточно. Во всяком случае, вполне справедливые и точные отсылки к историческим истокам манихейско-гностического сознания не объясняют той фатальной и неизменной его воспроизводимости на ВСЕМ протяжении доступной анализу отечественной истории» (с. 8). Сам Пелипенко склоняется к «крамольным» мыслям об участии в трансляции манихео-гностических идей эгрегоров и биопсихических полей и выражает надежду, что вскоре табу на обращение к этим представлениям в рамках научного дискурса будет снято. Мы не видим в этом необходимости.
Речь идет о чередовании в российской истории двух доминант, матриц, парадигм, паттернов, как кому угодно. Для обозначения их можно воспользоваться метафорами «манихейский» и «гностический», но возводить эти доминанты к античным религиозным учениям в отсутствие убедительных научных доказательств – это спекуляция и ложная рационализация.
Итак, циклический характер российской истории авторы объясняют противоборством двух базовых мироощущений.
Доминанта I («агрессивная», «маниакальная», «мессианская», «манихейская») характеризуется ахроматическим, «черно-белым» видением мира, четким делением на «своих» и «чужих», противопоставлением «мы – они». «Манихей» ощущает себя на передовой линии фронта, в самом пекле борьбы не на жизнь, а на смерть, и в этой борьбе «свои» выступают как единый целостный мир, как космическая стихия. Враг являет собой такую же целостность, но воплощает весь негатив – змеиное коварство, лютую ненависть, звериную жестокость и т.д. «Чужие» – это нелюди, оборотни, исчадья ада. Цель каждой из сторон – полное уничтожение противника. Любой конфликт – от перепалки с соседями на коммунальной кухне до отношений с идейными противниками, инородцами, иноверцами, «классовыми врагами» – переживается как вечная борьба Света и Тьмы.
Яковенко перечисляет самые броские признаки «манихейской» матрицы. Это блокирование в обществе политического диалога – вырождение его до серии монологических высказываний. Потребность в ритуальном поругании/осквернении тела поверженного противника. Неумеренная аффектация, исключающая научный объективизм (от которого только и могли родиться новоевропейская техника, социальные институты и историческая динамика). Двойной моральный стандарт: различные подходы к оценке действий «наших» и «не наших». Параноидальная идея заговора с конспирологией и традицией доносительства. Убеждение в том, что никакие негативные процессы не могут вытекать из природы «нашего» социокультурного универсума, но всегда вызываются враждебными силами.
Доминанта II («депрессивная», «мироотрицающая», «гностическая») характеризуется главным образом чувством безысходности, социальной апатией. По мнению Яковенко, «предпосылки для формирования гностического сознания возникают тогда, когда в сфере культуры, в социальном и политическом бытии сложились непреодолимые противоречия и помещенный в эту реальность человек не видит выхода из положения <┘> Гностический компонент может войти в цивилизационный синтез и превратиться в стратегический фактор воспроизводства ущербности бытия как органической части устойчивого универсума. Гностическая установка творит безрадостный и дискомфортный космос, а этот космос воспроизводит гностическую установку» (с. 40–41).
О наличии в русской культуре гностического компонента, по мнению Яковенко, свидетельствуют следующие признаки. Расцвет монашества как институализированного мироотвержения. Этика недеяния, выражающаяся в статусном принижении человека дела и возвышении человека созерцания. Высокий ценностный статус непрактичности. Жертвенность, русское страдальчество. Феномен русского юродства. Ритуальный обмен негативными новостями. Неулыбчивость, угрюмость. Ненависть к мещанству. Неизбывное чувство вины. Интеллектуальное женоненавистничество. Склонность к активному и пассивному суициду. Толерантность к рисковым формам поведения (иррациональная российская смертность). Табу на хорошую жизнь, убеждение в том, что «жить надо непременно плохо»: «Русские однажды дали клятву считать мир отданным Дьяволу и постоянно безмерно страдать по этому поводу (ожидая пресуществления и мира иного). Они ненавидят тяжелой классовой ненавистью всех тех, кто отрекся от этой клятвы, стремится жить легко, удобно, весело, счастливо» (с. 155).
 Модель российской истории... Фото Михаила Бойко |
Уже из нашего конспективного изложения очевидно, что называть депрессивную доминанту русской культуры «гностической» можно только в метафорическом смысле. Сложность в том, что гностицизм – это комплекс близких по духу, но очень разнообразных по содержанию религиозно-философских доктрин. Не существует четкого критерия для отнесения того или иного учения к гностицизму, между этими учениями существует, как сказал бы Людвиг Витгенштейн, «семейное» сходство.
Нет необходимых и достаточных признаков гностицизма, а есть набор базовых признаков. Если количество этих признаков превосходит некоторую пороговую величину, позволительно говорить о гностицизме.
В русской культуре ярко выражен, по сути, только один базовый признак гностицизма – мироотречение. Зато начисто отсутствует такой определяющий компонент гностического мироощущения, как духовно-расовая доктрина – учение об исходном онтологическом неравенстве людей (в античном гностицизме три «духовные» расы – пневматики, психики и соматики).
Нет, собственно, никакого «гнозиса», то есть эзотерического знания, передаваемого путем посвящения. И, наконец, нет базового структурного компонента, который в монографии «Диктатура ничто» (М., 2007) мы обозначили как аннигилизм.
Дело в том, что гностицизм подразумевает не только представление о нежелательности существования мира, но и конкретные организационные усилия, направленные на прерывание этого существования. Следы аннигилизма можно обнаружить в русской культуре (В.Одоевский, Ф.Достоевский, В.Соловьев, В.Маяковский, А.Платонов, В.Сорокин и другие), но они имеют маргинальный характер, представляют собой литературно-метафизические эксперименты. Гностические элементы проступают в русской культуре в ярко выраженном антигностическом контексте.
Таким образом, авторы упускают из виду, что гностицизм – это не просто депрессивное, а скорее агрессивно-депрессивное мировоззрение. Проще говоря, и гностицизм, и манихейство по-своему агрессивны. Разница между ними в том, что гностицизм – это эзотерическое учение, доступное только посвященным, а манихейство – универсальная религия.
 Альтернатива – полный крах. Фото Михаила Бойко |
Интересно, что Лев Гумилев видел чередование двух доминант не только в российской, а вообще в мировой истории. Эти доминанты он называл соответственно мироутверждающей и мироотрицающей. Среди мироотрицающих мировоззрений почетное место отводилось гностицизму и манихейству. Мироотрицание, по мнению Гумилева, распространяется в местах соприкосновения несовместимых («некомплементарных») этносов, что приводит к образованию так называемых «химер» – системных целостностей людей с негативным мироощущением («антисистем»). Поскольку глобализация ведет к преобразованию всего мира в конгломерат «химер», можно понять тревогу, которую Гумилев испытывал за будущее мира и дрожь в голосе, с которой он говорил о «концепциях-вампирах, обладающих свойствами оборотней и целеустремленностью поистине дьявольской», так что им «ни могучий интеллект, ни железная воля, ни чистая совесть людей не могут противостоять» («Этногенез и биосфера Земли», XXXVIII). К сожалению, ни одной ссылки на Гумилева в монографии Яковенко и Музыкантского нам обнаружить не удалось.
Но вернемся к книге. Что же увековечивает чередование двух доминант? А вот что. Чем острее выражен манихейский компонент, тем короче период господства пронизанной манихейством идеологии и мощнее крах общества, подпавшего под ее обаяние. Утверждение гностической матрицы в чистом ее виде также ведет к экзистенциальной катастрофе. Обе доминанты ведут к катастрофе. Почему же Россия до сих пор существует?
Гипотеза Музыкантского состоит в том, что «механизмом, блокирующим утверждение гностических смыслов в качестве основания российской культуры, являются неоднократно имевшие место в российской истории переключения с гностической парадигмы на манихейскую» (с. 208). Иначе говоря, разрушительные доминанты чередуются, потому что альтернативой этому чередованию является полный крах.
Гностическая традиция, не видя путей избавления от зла, предлагает путь мироотреченности, недеяния, неучастия и т.д., вплоть до современных вариантов системного эскапизма. В то же время манихейская традиция предлагает олицетворяющим добро «нашим» объединиться против представляющих зло «чужих» и принять участие в последней космической битве «добра и зла», победа в которой коренным образом изменит и преобразует мир.
«Утвердившаяся манихейская парадигма имеет для социума в целом объективно благотворный характер. <┘> дает <┘> огромный заряд экзистенциальных позитивных переживаний, позволяющий прервать и обратить вспять принимавший опасный для культурного целого процесс нарастания гностических настроений.
Однако действенность манихейских переживаний оказывается в историческом плане достаточно кратковременной. Победа, одержанная над силами «зла», не приводит к окончательному, эсхатологическому торжеству сил «добра и света». Манихейский тип сознания способен выдержать напряжение любой войны (ибо убежден, что эта война последняя), но он не может пережить унылой рутины повседневности. Казавшаяся спасительной идея профанируется и опошляется» (с. 216).
В результате манихейская парадигма вновь уступает место гностической. Двухтактный цикл российской истории завершается и сменяется следующим циклом. Колебания между двумя полюсами почти не оставляют пространства для сколько-нибудь упорядоченной социальной жизни, регулярной законности. И приводят к феноменам, подобным ГКЧП: «Фактически самосохранение российского социума, его культурной и цивилизационной специфики обеспечивается ценой периодического разрушения его государственной формы» (с. 229).
Сегодня, по мнению авторов, Россия продолжает движение по порочному кругу – налицо активизация манихео-гностического мироощущения в постельцинский период. И выход только один – корректировка цивилизационного ядра, то есть социокультурная реформация российского общества. Сначала формационные сдвиги в культуре и только затем – перемены в экономике. И международный опыт доказывает возможность такой реформации: Турция 1920–1930-х годов, Япония, «азиатские тигры», Индия, Китай, Иран┘
Дарья Гармоненко