Алиса Ганиева
1. Михаил Ларионов. Концовка из книги Крученых "Помада" (Москва, 1913).
2.Старый, но очень молодой.
Фото О.Точеного, 1964
21 февраля исполняется 125 лет со дня рождения Алексея Елисеевича Крученых (1886–1968), поэта-футуриста, заумника, «дичайшего» будетлянина, зудесника, словожонглера и словоконструктора. Вот что он писал в своих мемуарах «Наш выход» к 20-летию футуризма, 15-летию революции и 10-летию смерти Хлебникова: «Родился я 9 февраля 1886 года в бедной крестьянской семье, в одной из деревень под Херсоном. До восьми лет рос обыкновенным крестьянским мальчишкой, диким, необузданным, капризным и т.п. Помню такой случай из раннего детства. Моя тетя-монашка все обучала меня религиозным песням. Мне это, видимо, мало понравилось, и однажды я ей в упор выпалил:
– Чтоб вы, тетя, сдохли!»
У «дикаря» Крученых даже год рождения и год смерти палиндромичны. «86–68». Подгадал так подгадал!
Впрочем, Алексей Елисеевич и в свои «за 80» умирать не собирался. По словам очевидцев, уже в 60-е, будучи худощавым стариком, он читал стихи, подскакивая, дергая ногами, выкрикивая, выуживая из себя странные шипящие, хлюпающие, утробные звуки, как будто пытаясь вывернуть природу слова и нащупать ее самую изначальную, вещественную суть. Вот, к примеру, несколько строчек на чистом, беспредметном, «собственном» языке Крученых, построенном на одних звукоподражаниях и внутренних формах слова:
«Зыз-з-з
Глыз-з-з –
Мизиз-з-з
З-З-З-З!
Шыга...
Цуав...
Ицив –
ВСЕ СОБАКИ
СДОXЛИ!»
Угадайте, как называется стихотворение? По всему понятно, что «Зима». Но самый хрестоматийно-известный текст Крученых – это, конечно, «Дыр бул щыл». Продукция настоящего «футуристического иезуита слова», как называл Крученых Маяковский. Ему же принадлежит известный экспромт: «Учи ученых», сказал Крученых». Этот экспромт давно ко мне прицепился. Я его повторяю, когда надо и не надо.
А вот как видел своего соавтора по поэме «Игра в аду» великий будетлянин:
«Лондонский маленький призрак,
Мальчишка в тридцать лет, в воротничках,
Острый, задорный и юркий,
Бледного жителя серых камней
Прилепил к сибирскому зову на «ченых».
Ловко ты ловишь мысли чужие,
Чтоб довести до конца, до самоубийства. <┘>»
О «маленьком призраке» ходило множество небылиц. Кем только он не представляется нам в воспоминаниях литературных недоброжелателей. Например, Георгий Иванов в своих квазимемуарных «Петербургских зимах» так описывает футуристическую вечеринку с участием нашего героя: «...Кульбин сидел на своем золоченом возвышении неподвижно, как идол. Перед ним Крученых, с толстой восковой свечой в руках, бормотал что-то непонятное глухим истерическим шепотом. Потом вдруг взвизгнул, заголосил, закатился. Из первого ряда бросились его поднимать. Но он сейчас же вскочил с лицом перекошенным, восторженным... – Свершилось, свершилось, – визжал он уже совершенно как кликуша. – Вот... он... приял власть... владыка... футурист... царь революции... – И вся зала визжала, аплодировала, топала. Хлебников бился в припадке. Фальцет Крученых перекрикивал всех: – Приял... владыка... царь...»
 Алексей Крученых шаманит над альбомом Лисицкого. Москва, 1920-е. |
А вот историк русской литературы Николай Харджиев, напротив, с Крученых дружил, притом лет сорок: «Он человек был замечательный, очень талантливый. Очень сложный, очень странный, с большими дефектами, но, конечно, личность».
Крученых, по-моему, не только и не столько поэт, сколько практик-экспериментатор русского авангарда. Ну и теоретик, конечно. Начиная с первых будетлянских манифестов и кубофутуристических выступлений, с «Пощечины общественному вкусу» (после создания которой Крученых съел два бифштекса сразу) и альманаха «Садок судей», с литографических, гектографических и совсем уж рукописных авторских сборников, либретто оперы «Победа над солнцем» и заканчивая благословением лианозовской школы, Крученых оставался вечно юным жрецом Самовитого Слова. Причем не целомудренным, а очень даже вакхически неуемным жрецом.
После схлопывания авангардного движения, крученыхская словострасть с большей силой сублимировалась в текстособирательство. Всей жизни его сопутствовала мемуарная, архивная, библиографическая деятельность. Он основал целый ряд фондов, издал «Записную книжку Хлебникова» (1925), тридцать выпусков «Неизданного Хлебникова» (1928–1935), три выпуска «Живого Маяковского» (1930).
Кажется, Вознесенский вспоминал, как Крученых продавал желающим рукописи и автографы умерших уже современников. Сцена действительно получалась живописная. Подходит к Крученых покупатель, а Крученых спрашивает. Сколько, мол, у тебя есть? Червонец? Ну тогда даю тебе как раз на твой червонец. И ножницами вырезает четвертинку из рукописи, допустим, Хлебникова.
Вандализм? Нет, пожалуй, что нет. Для Алексея Елисеевича Крученых, как и для прочих истинных футуристов, любая косность и формализм в отношении написанного текста были неприемлемы.
Лингвистические работы универсального Крученых – это отдельная песня. Одно учение о фактуре слова («занозистости», «шероховатости» словесного материала и проч.) чего стоит. А сдвигология русского языка? Это он обратил внимание на недвусмысленность классических строчек. Вот, к примеру, этой, брюсовской: «А я на мху еще лежу/ Земной, упрямый и тяжелый». Или на пушкинское «Слыхали ль вы (львы) за рощей глас ночной». Сдвиг – ошибка, но осознанная ошибка становится приемом и даже источником рождения неологизмов и зауми.
Когда-то Игорь Северянин в припадке ярости назвал кубофутуристов «возможниками событий, где символом всех прав – кастет». Но в наступившее светлое будущее, отвергнувшее революционный экспериментализм в угоду псевдоклассическому канону, «бука русской литературы» не вписался. Ни памятников на площадях, ни улиц его имени вы не найдете. Но имя Крученых само по себе стало памятником той крутой дырбулщылной эпохе.
Что тут еще остается сказать? Ура Крученых!
«Бэг – уун – а – ыз
Миз – ку – а – бун – о – куз.
СА – ССАКУУИ!!! ЗАРЬЯ!!! КАЧРЮК!!!»
Дарья Гармоненко 