Страна курьезов и инверсий

С постмодернизмом в русскую литературу вернулась эротика...
Франц фон Штюк. Грех. 1900

Александр Проханов. Виртуоз: Роман-триллер. – М.: Алгоритм, 2009. – 512 с.

В чем секрет второго дыхания Александра Проханова? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно оглянуться на то, что происходило в русской литературе с 1991 года и что обычно описывается как противостояние постмодернизм/реализм.

Как это противостояние выглядит на Западе? Там есть правящая элита, заинтересованная в поддержании правоконсервативных настроений, подмораживании политических процессов, сохранении статус-кво. В литературе власть имущим выгодно протежирование реализма. Именно этим объясняется аксиологическая окрашенность термина «реализм», часто воспринимаемого манипулируемым сознанием как синоним (или мера) ценности литературного произведения. Легко заметить, что расцвет реализма (вернее, того, что в ту или иную эпоху за него выдается) приходится на периоды политического похолодания. Вообще говоря, этого одного достаточно, чтобы не видеть в реванше «реалистов» ничего желательного.

Консервативным силам противостоят постмодернисты, или «новые левые» (это уже N-надцая перезагрузка этого термина). Острие постмодернистского жала – абсорбированный и переработанный марксизм. Не случайно виднейшие теоретики постмодернизма – изменившие или не изменившие первоначальным убеждениям неомарксисты, самые беспощадные критики «развитого капитализма» и «общества всеобщего благосостояния». Сегодня сильнейшие левые протестные движения на Западе имеют постмодернистскую природу. Иной раз кажется, что пестрое шествие антиглобалистов сошло со страниц безумного постмодернистского романа.

А что у нас? А у нас все наоборот. Россия, как известно, страна курьезов и инверсий. У нас постмодернизм воспринимается как апология дикого капитализма, олигархии и социал-дарвинизма. А слово «реализм» написано на стягах условной оппозиции, то есть тех, кто выступает против сложившегося положения вещей.

Почему произошла такая инверсия? Одна из причин – личность наиболее талантливого пропагандиста постмодернизма. Разумеется, я имею в виду Вячеслава Курицына. Не он первый узнал о существовании постмодернизма, не он первый стал о нем писать, но он был одним из первых, кому было не зазорно назваться постмодернистом. И он тут же сделал термин «постмодернизм» предметом собственной постмодернистской игры. В результате русский постмодернизм получил неожиданный прокапиталистический уклон. Доверчивые литераторы «повелись».

Вообще, на мой взгляд, современная литературная критика гораздо интереснее современной литературы. Но если литература – это рефлексия, то критика – метарефлексия. А критика критики – это метакритика. Так вот с метакритической точки зрения, в то время как ценность рецензий большинства критиков со временем асимптотически стремится к нулю, статьи Курицына сохраняют актуальность и сегодня читаются так, как будто написаны вчера.

Следствием инверсии стало возникновение двух лагерей с обслуживающими их критиками – условных «постмодернистов» и условных «реалистов». И вторые развязали войну с первыми. Война эта сама по себе была бредовой. Потому что постмодернизм/реализм – это вовсе не бинарная оппозиция, как многие ошибочно полагают.

Причем надо различать постмодернизм как одно из следствий усложнения общественной жизни на рубеже тысячелетий и постмодернизм как литературное направление. Постмодернизм в первом смысле – это смешение всего и вся, взаимопроникновение, вызванное в первую очередь развитием средств массовой коммуникации, а отнюдь не антироссийским заговором. «Культурная диффузия» действительно вызывает ряд проблем. Но при чем тут реализм? Постмодернизм как литературное направление отличает использование нехитрых постмодернистских приемов. Чаще всего это насыщение текста отсылками к каким-то другим культурно значимым текстам. Но никакого отношения к реформам в России и к переделу собственности этот безобидный феномен не имел. По сути, произошел запоздалый по сравнению с аналогичным явлением на Западе всплеск моды на постмодернистские произведения. Эта мода, как всякая мода, оказалась скоротечной и схлынула, обогатив русскую словесность парой-другой специфических приемов. Однако это поветрие породило в воображении перепуганных литераторов целый каскад фантазмов. Ведь как рассуждали недалекие литературные критики обоих направлений, не имеющие собственных идей и потому довольствующиеся суррогатами? Их убеждения сводились, по сути, к двум тезисам.

1. В литературе наблюдается «засилье постмодернизма».

2. Спасение литературы может исходить только от «нового реализма».

Совершенно не понятно, в чем, собственно, состояло «засилье постмодернизма»? Все, что говорится об этом, напоминает бред сивой кобылы. Доказательство приводится одно – в какой-то момент всплыла известная «обойма» авторов, условно называемых постмодернистами (некоторые из них яростно открещиваются от этого обозначения). Они помелькали по телевизору, наиздавали книг. Но мода на них прошла, и они вновь оказались на периферии литературного процесса. Никакого засилья не было. Сугубо постмодернистские произведения в общем количестве издаваемой художественной литературы никогда не превышали нескольких процентов. Была мода. Да, была! Однако когда царит мода на «короткие юбки», почему-то никто не говорит про «засилье коротких юбок».

Есть приемы, характерные для реалистической прозы, и есть приемы, характерные для постмодернистской. Абсурдность противопоставления постмодернизм/реализм видна хотя бы уже в этом разрезе. Противопоставлять два типа приемов – это все равно, что противопоставлять эпитету метафору на том основании, что, дескать, эпитет – орудие капитализма («О дивный новый мир»), а метафора – инструмент социализма («Город Солнца»).

Кроме того, постмодернизм упрекали в реабилитации разного рода мерзостей и отклонений. Но вот явился вожделенный «новый реализм» (опять же N-надцатая перезагрузка), и что? По количеству мерзостей он сразу обскакал постмодернизм. И по количеству «мыльных пузырей». То и дело было слышно «Новый Горький явился!», «Новый Бабель явился!» А на проверку оказывалось, что это еще одна галлюцинация подвыпившего литературного критика или фрустрированной критикессы. Один «сахарный прилипала» чего стоит (см. «НГ-EL» от 16.07.09).

Проханова часто рассматривали как потенциального могильщика постмодернизма. Но я помню публичное выступление Проханова, на котором он заявил, что именно постмодернисты сохранили, пронесли через смутные 90-е годы и обогатили русскую литературу. Что именно от постмодернистов он получил толчок к творчеству, благодаря которому появился «Господин Гексоген». В последующие годы Проханов, по сути, осуществил «инверсию инверсии», «отрицание отрицания» и тем самым вернул русскому постмодернизму обличительное и критическое измерение.

Но не следует думать, что недавние романы Проханова – это синкретизм исключительно реализма и постмодернизма. В них легко обнаружить стигматы иных направлений.

Вот навскидку психоделика: «Они покинули поверхность огромной ледяной планеты в созвездии Лебедя. Поверхность напоминала снежное серебристое поле, по которому перетекали поземки. В туманном небе сияло сразу несколько красных лун, желтых полумесяцев, розовых искристых шаров. Каждый был окружен радужной оболочкой, мерцающим сиянием, волшебным нимбом, как на картинах Ван Гога. Художник употреблял гашиш, переносивший его в иные миры, и, по-видимому, он тоже побывал на этой удаленной планете. Виртуоз подхватил драгоценный сосуд, вернулся на Землю и очутился внутри разраставшейся раковой опухоли.

Здоровые клетки, полные алой крови, глянцевитые, свежие, выстилали живую ткань. Так выглядит разрезанная клубника, напоенная душистым соком┘» Обрываю цитату – там еще долго в том же духе. Не думаю, чтобы Проханов курил гашиш или занимался экспериментами с измененным сознанием, как Виктор Пелевин или Егор Радов, но их стилистические уроки он блестяще усвоил.

А вот вам магический реализм в духе Кастанеды: «Оставшись в гостиной Рем медленно приподнялся с дивана. Оправил на себе китайский халат с шелковым драконом. Пружинно потоптался босыми ногами. Замер, погружая сознание в глубину своей грудной клетки, где рядом с его собственным сердцем, билось сердце Ромула, – плод метафизической трансплантации. Принял тибетскую позу «Скрипичный ключ» – позу палача, иссекающего сердце врага. Выпрямил спину, придав ей устойчивость несгибаемого стержня. Туго напряг крестец, так что набухли все сходящиеся к крестцу железы и нервные окончания и открылись, задышали все чакры. Приподнял левую ногу, повернув босую стопу внутрь┘» Ну и так далее.

Проханова часто упрекают в бесконечных самоповторах. Действительно, такое ощущение, что все его романы, начиная с «Господина Гексогена», написаны по одному шаблону. «Крейсерова соната», «Политолог», «Виртуоз» и другие – это, в сущности, «Господин Гексоген-2», «Господин Гексоген-3» и так далее.

Но это-то и выдает, что Проханов действительно нашел себя и свой жанр («социальная фантасмагория»). Настоящий писатель всю жизнь пишет одну и ту же книгу. В новых романах Проханова имеет значение уже не ставшая привычной форма (в свое время новаторская), а аллюзии, намеки, подмигивания. Многочисленные нюансы, от которых поклонник Проханова получает истинное удовольствие.