Апология навыворот

Война – это выродившийся мир...
Сальвадор Дали. Лицо войны. 1940

Примерно три года я ждал информационного повода, чтобы посвятить первополосную статью самому значительному и остроумному, на мой взгляд, литературному критику – Максу Нордау (настоящее имя – Симон Максимилиан Зюдфельд, 1849–1923). Пересказывать его биографию не буду – найдете в энциклопедии.

Вспоминают о Нордау главным образом как об авторе скандальной книги «Вырождение» (Entartung, т. 1–2, 1892–1893). Судьба этого уникального труда сама по себе примечательна. Написанный как позитивистский памфлет, изобличающий деградацию европейского общества и литературы (затронуты также европейская мода и образ жизни), он сегодня воспринимается как декадентский самоучитель, доступное широкому читателю «Введение в гениальность».

Помню, в школьные годы я целенаправленно стал изучать писателей, разобранных Нордау. На моей книжной полке появились сочинения Джона Рёскина и Георга Брандеса, Россетти и Суинберна, Верлена и Малларме, Готье и Бодлера, Гюисманса и Уайльда, Вагнера и Ницше, Метерлинка и Ибсена, Золя и Гонкура. Очень меня огорчало, что я не могу найти на русском языке книг Барреса, Пеладана, Роллина и других.

Количество гениев и признанных литературных величин, зачисленных Нордау в «выродившиеся субъекты», парадоксальным образом делает эту книгу специфической апологией «вырождения». И действительно, спустя столетие очевидно, что XIX век – это никакое не «вырождение», а время наивысшего расцвета европейской культуры. Можно даже согласиться с московским психиатром Николаем Баженовым (1856–1923), считавшим, что перечисленные Нордау гении относятся не к «вырождающемуся» («дегенеративному»), а к «нарождающемуся» («прогенеративному») типу.

Что бы ни происходило в XIX веке в европейской культуре – вырождение, нарождение или очередное возрождение, нужно признать, что Нордау сам был носителем того отклонения, которое описывал. Только настоящий Entarteter (выродившийся субъект) в том смысле, который придавал этому слову Нордау, мог так блестяще диагностировать Entartung и в самой разнообразной нюансировке проанализировать.

Бесспорно, никто не сделал больше Нордау для популяризации творчества писателей-декадентов всех разновидностей – его заочных «пациентов». Не все из них дожили до выхода книги, но те, что дожили, должны были быть очень ему благодарны. К удивлению Нордау. В этой статье будет много цитат – не могу удержаться, настолько своеобразен стиль Нордау. Ссылки даются на издание: Макс Нордау. «Вырождение. Современные французы» (М.: Республика, 1994). Вот первая цитата – из предисловия Нордау: «Я вполне отдаю себе отчет в последствиях, которые будет иметь мой опыт лично для меня. Ныне можно нападать на церковь, потому что костров уже не существует; можно нападать и на политические власти, ибо в худшем случае вас заключат в тюрьму, и вы будете вознаграждены ореолом мученичества. Но незавидна участь тех, кто осмеливается называть модные эстетические течения проявлением умственного разложения. Обиженный писатель или художник никогда вам не простит, что вы признали его душевнобольным или шарлатаном» (с. 22).

Ну не смешите, доктор Нордау! Поэты, которые гордо приняли унизительное название «декаденты», бросая вызов критикам, никогда не обидятся на слово «душевнобольной» или «шарлатан». Все обстоит прямо наоборот. Ничем нельзя так польстить по-настоящему одаренному поэту, прозаику или критику, как упрекнув его в безумии (оно у них «священное»). А лучший способ угодить ему, как показывает практика, – назвать «абсолютным бредом» его произведения. Это самый неотразимый комплимент, самая эффективная форма заискивания.

Это верно подметила Ирина Сироткина в недавно вышедшем исследовании «Классики и психиатры» (М.: НЛО, 2008). Вот маленькая выдержка: «Хотя медики много способствовали возникновению стереотипа о «безумном гении», тем не менее будет неверно видеть в поэтах и художниках исключительно жертв стигматизации. Иногда в том, что за ними закрепился язык безумия, есть их собственная «вина». Социологи признают, что стигматизируемые группы могут сознательно идентифицировать себя как девиантную группу и таким образом начать процесс своей стигматизации».

Вы, наверное, думаете, что я клевещу на Нордау, считая его носителем отклонения, которое он столь яростно изобличал? Не видите логики? Хотите силлогизм? Ладно, уговорили.

Большая посылка: «Человек, подверженный навязчивым представлениям, – несравненный агитатор. Нет разумного убеждения – плода нормальной умственной работы, – которое овладело бы так всецело человеком и так деспотически подчиняло бы себе всю его деятельность, так неотразимо побуждало бы его говорить и действовать, как бред» (с. 42).

Малая посылка: «Нордау – несравненный агитатор, всецело охваченный убеждением, которое деспотически подчинило себе всю его деятельность и так неотразимо побуждало его говорить и действовать». Чтоб убедиться в этом, достаточно познакомиться с сочинениями Нордау.

А с заключением, надеюсь, вы справитесь самостоятельно.

Безупречный вкус

Задумаемся: откуда у Нордау такой безупречный вкус? Как ему удалось зачислить в «выродившиеся субъекты» только хороших поэтов, только хороший прозаиков и только выдающихся критиков, снабдивших этих хороших поэтов и хороших прозаиков руководящими идеями?

Основные критерии были выработаны еще итальянским психиатром Чезаре Ломброзо в нашумевшем труде «Гениальность и помешательство» (1863). В этой книге не устарела, пожалуй, только IX глава – «Маттоиды-графоманы, или психопаты», в которой Ломброзо перечисляет признаки, недвусмысленно указывающие на гениальность, граничащую с безумием (или наоборот, на безумие, граничащее с гениальностью, не важно). Итак, это – обилие восклицательных и вопросительных знаков; подчеркивания отдельных слов; использование разнообразных (в том числе цветных) шрифтов внутри одного текста; «нередко также встречаются и рисунки, точно будто для большей ясности авторы находят нужным прибегнуть к древнему идеографическому письму»; чрезвычайно сложные заглавия сочинений; повторы нескольких слов или изречений по нескольку раз на одной и той же странице; неканоническая орфография; множество слов, набранных прописными буквами; выделение в словах отдельных букв, как будто им отдается предпочтение; примешивание к фразам отдельных цифр или целых рядов чисел; избыточное использование метафор и аллегорий; причудливые и фантастические образы и др.

Немаловажное значение имеет использование новых выражений и слов. Опытный критик начинает анализ текста с выписывания встретившихся ему неологизмов. Их количество и благозвучие имеют непосредственное отношение к одаренности автора. Ломброзо приводит в качестве курьезных примеров такие вербальные нововведения: алитрология, антропомогнотология, ледепидермокриния, глоссостомотопатика. Просто изумительно! Один только процесс выговаривания этих слов уже доставляет неизъяснимое удовольствие!

Ну и, конечно, обязательное условие – это болезненный эротизм и так называемая «чернуха». И сейчас мне, конечно, придется оправдываться, потому что ничто так сегодня не очерняется в литературной критике, как «чернуха». С ней даже, представьте, борются! Так вот бороться с ней – это как раз то, чего ни в коем случае нельзя делать. Именно ханжи подпитывают ее энергетику и делают смакование изнаночной стороны жизни актуальным художественным приемом.

«Чернуха» – это отнюдь не способ обморочения людей и разнуздывания их низших инстинктов, как думают ханжи и глупые литературные критики. Это изображение современной жизни со всеми ее антиэстетическими подробностями. И как таковое – вызов общественной деградации.

Психиатр, литературный критик и общественный деятель Макс Нордау.

Кое-кто сейчас ликует: «русские цветы зла» (так называлась «Антология русской прозы конца ХХ века», выпущенная писателем Виктором Ерофеевым) завяли, постмодернизму кирдык, в длинных списках литературных премий почти 90% позиций – «добротные реалистические романы» и прочая дрянь. Ну вновь получили «реализм» в литературе. Стало лучше? Нет, стало хуже. Сильно хуже. За «реализм» в литературе сегодня, как и во времена социализма, выдается фальсификация реальности в определенных, чаще всего меркантильных или идеологических целях. Именно поэтому я считаю, что термин «реализм» должен быть полностью изъят из обращения. Он сохраняет только историческое значение. Использование слова «реализм» в другом контексте должно наказываться дисквалификацией.

Что касается расхожей глупости о том, что изображения сгущенного зла в литературе умножает его в реальности, – мне хочется спросить: что, по-вашему, читал и мог читать Чикатило, выросший в обществе с цензурой? Заманивал ли он своих жертв в лес, возвещая: «О стыдливости я спрошу – что она; о добродетели я скажу – не нужна она нам; о грехе – мы его поцелуем, потому что он – не грех»? Или, может быть, он убивал своих жертв, декламируя: «О, если б я мог решиться сокрушить тебя моей любовью до полного уничтожения и умереть, – умереть, видя твои страдания, а сам наслаждаясь, и соединившись с твоей кровью, претвориться в тебе»? Эти строки Суинберна – одни из самых гениальных в мировой поэзии – ни в чем не виноваты. Как не виноваты и произведения Лотреамона, Бодлера и так далее. Вплоть до «русских цветов зла». Количество зла в человеческом обществе – это, конечно, не антропологическая константа, но это переменная, никак не зависящая от количества зла, изображенного в художественных произведениях. Ну может быть, я чуть-чуть преувеличиваю. ил выдаю нежелаемое за действительное.

Идеальный поэт

Мы уже говорили, что только настоящий Entarteter мог с таким блеском проанализировать Entartung. Прозрения Нордау потому столь глубоки, что основаны не только на использовании формальных критериев, выработанных Ломброзо, но и на самоанализе. Нордау описывал свою инфицированную «вырождением» душу и потому то и дело подменял реальных литераторов собственными фантазмами. Скажем, идеальный пример деградации Нордау увидел во французском поэте Стефане Малларме. Когда оказалось, что реальный Малларме не настолько «идеален» в своей вырожденности┘ Как вы думаете, что испытал Нордау? Он очень расстроился.

Нордау, без сомнения, был очарован Малларме. С такой симпатией, упоением невозможно описывать по-настоящему отталкивающую личность. У Нордау даже интонация меняется. Через несколько лет он объяснит, почему ему так дорог этот поэт: «Это лучший образчик в истории декадентской литературы, и притом образчик, созданный исключительно для научного обучения. Всякая глупость декадентства доходит у него до высшей точки, где она превращается в карикатуру и преднамеренно подчеркнутое самоосмеяние» (с. 373).

Итак, по порядку. Вот как Нордау описывает Малларме в книге «Вырождение»: «Он представляет одно из самых замечательных явлений в умственной жизни современной Франции. Ему теперь далеко за пятьдесят лет; однако он написал мало, почти ничего, и то, что известно, даже по отзыву самых ярых его поклонников, незначительно. Тем не менее он признается великим поэтом, и его полная непроизводительность, отсутствие какого-то бы ни было его труда, который свидетельствовал в пользу его поэтического дарования, восхваляется именно как величайшая его заслуга и очевидное доказательство его умственной силы. Нормальному читателю это покажется до такой степени неправдоподобным, что он потребует подтверждения сказанного».

Далее Нордау спешит процитировать французского писателя, поэта и критика Шарля Мориса (1861–1919): «Я не берусь раскрывать тайны произведений поэта, который, по собственному замечанию, не принимает никакого участия в официальном служении красоте. Самый факт, что эти произведения еще неизвестны┘ не дозволяет нам оставить имя г. Малларме наряду с теми, кто подарил нас книгами. Пусть критика себе шумит, я не стану отвечать ей; я только замечу, что г. Малларме, не написав никакой книги┘ приобрел известность. Это знаменитость, которая, конечно, возбуждает смех глупых людей в мелкой и крупной прессе, но не дает общественной и частной глупости повода проявить гнусность, обыкновенно вызываемую приближением нового чуда┘ Несмотря на свое отвращение к красоте, и в особенности к новым течениям в эстетике, люди наперекор самим себе постепенно убедились в обаянии этой вполне заслуженной известности. Они, даже они, устыдились своего вздорного смеха, и перед этим человеком, которого никакое глумление не могло заставить отказаться от равнодушия созерцательного молчания, их смех умолк, испытав на себе божественную заразительность молчания. Человек, не написавший ни одной книги, но тем не менее признанный «поэтом», сделался даже для этих людей символическим образом художника, по возможности приближающегося к абсолюту. Своим молчанием он возвещает, что он┘ еще не может осуществить задуманного им беспримерного художественного произведения┘ Суровая жизнь может ему отказывать в поддержке, но с нашей стороны достойным ответом на его величественное молчание должно быть уважение, скажем точнее – поклонение» (с. 96).

Затем Нордау спрашивает: как же Малларме добился такого положения «фетиша, или пустой тыквы»? Оказывается, устными беседами. Малларме собирал раз в неделю начинающих писателей и поэтов и развивал им свои эстетические теории.

В книге «Современные французы» (1901) разочарованный Нордау сообщает, что Малларме «не остался до конца верен своему принципу, о чем можно пожалеть по многим чисто эстетическим причинам. Было бы слишком хорошо, если б он в истории литературы остался навсегда великим поэтом, ничего не создавшим классиком, умолчавшим о своих шедеврах┘

Дожив до пятидесяти лет, не подарив миру ничего, кроме одного стихотворения в несколько куплетов «Полдень Фавна» [┘], он в последние шесть лет своей жизни соблазнился и нарушил «молчание своей души», чтобы показать ненавистной толпе, что он может сделать. Весь труд его жизни разделен на два тома: «Стихотворения и проза» и «Пустая болтовня». Опубликование этих двух томов есть непростительная шутка, которую он сыграл над самим собой и над своими приверженцами. Благодаря этому вполне естественному событию в книжном деле он перестал быть таинственной невидимкой, которой всякий до тех пор придавал наикрасивейшую форму, какую только создавало его воображение. Неизвестный бог сделался человеком, и притом человеком до крайности смешным, так что большая часть его почитателей, сгорая от стыда, выбежали из капеллы, и только некоторые восторженные поклонники замерли в молитвенных позах у подножия его алтаря» (с. 374).

«Человек, объявивший, что Вселенная существует только для того, чтобы создать книгу, и который затем прибавил – что, впрочем, является некоторым противоречием, – что книга, ради которой вообще существует Вселенная, никогда не должна быть написана, так как для высокой души совсем недостойно являться перед чернью, такой человек, повторяю я, был как нельзя более по душе этим жалким людям, которые никогда не были в состоянии заинтересовать своей писаной болтовней ни одного мыслящего человека и которые, возведя необходимость в добродетель, гордо заявляли, что настоящему писателю стыдно забавлять собою людей» (с. 377).

Заключение

Итак, что за призрак явился в конце XIX века декаденту-визионеру Максу Нордау? Призрак «идеального поэта», который:

1) стремится написать беспримерное художественное произведение, чтобы приблизиться к абсолюту;

2) однако считает, что это произведение никогда не должно явиться людям, чтобы не быть осмеяно чернью;

3) поэтому ничего не печатает и не пишет, что служит очевидным доказательством его внутренней силы и поэтического мастерства;

4) зато повсюду, где только возможно, возвещает о своем замысле.

Малларме с этой ролью не справился.

P.S.

Если вы узнали себя в этом описании, просьба позвонить в редакцию «НГ-EL» по телефону 645-54-37. Поклонение гарантируется.

Статья печатается в сокращении. Полный вариант не будет опубликован никогда.