Мировой бестселлер из России?

Русским писателям свойственен особый взгляд...
Фото Левона Осепяна

Я жду от русской литературы чуда под названием «мировой бестселлер». Жду уже так долго, что надежда... но она умирает последней.

Мировой бестселлер – не просто то, что хорошо продается, это тот язык, на котором люди в разных странах начинают говорить и понимать друг друга. Если термин «бестселлер» слишком отдает коммерцией, можно назвать это чудо «всемирным словом», «эпохальным дискурсом» или «мгновенной классикой» – такая книга становится классикой, пока на ней еще не успела высохнуть типографская краска. Такими мировыми бестселлерами были «Старик и море» Э.Хемингуэя, «Лолита» В.Набокова, «Над пропастью во ржи» Д.Сэлинджера, «Сто лет одиночества» Г.Маркеса, «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Р.Баха, «Имя розы» У.Эко, «Элементарные частицы» М.Уэльбека, «Код да Винчи» Д.Брауна, «Гарри Поттер» Дж.Роулинг... Пусть это книги в разных весовых категориях – их объединяет легкость вхождения в мировое читательское пространство, точнее, тот единственно точный, волшебный жест, каким они сами это пространство создают.

Во второй половине XIX века русские книги: Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов – легко становились мировыми бестселлерами, и даже в начале XX века на сочинения М.Горького, Д.Мережковского, Л.Андреева еще падал отблеск этой всемирной славы. Но за весь последующий XX век этот подвиг в чистом виде удалось совершить только солженицынским «Одному дню Ивана Денисовича» и «Архипелагу Гулагу»: был открыт новый язык, новый и внятный способ понимания века и себя. В какой-то степени мировой прорыв совершили «Доктор Живаго» Пастернака, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Тихий Дон» Шолохова. Но – за этими редкими исключениями – ни одного мирового бестселлера из России за последний век не прорывалось. При том что пережит колоссальный исторический опыт, есть великая литературная традиция и есть немало современных писателей, почти готовых если не к решению, то к постановке подобной задачи. В.Пелевин, В.Сорокин, В.Шаров, М.Шишкин, Д.Быков, Л.Петрушевская, М.Вишневецкая, А.Кабаков, В.Маканин, О.Славниковa, Б.Акунин, С.Юрьенен, Вик.Ерофеев, Т.Толстая, Л.Улицкая, Э.Лимонов, A.Иличевский... А за ними – поколения подающих и уже оправдывающих надежды...

Что мешает созданию Большой Книги – большой в объеме уже не одной страны, а земного шара? Конечно, чудо необъяснимо, и нельзя заранее просчитать все составляющие того резонанса, который сможет превратить российское литературное событие во всемирное. Мне представляется, что в этой книге будет метафизика и детектив, словесная магия и высокая игра идей, революция и конспирология, эзотерика и наука, Запад и Восток... Но как все это соединить, чтобы вместо Сверхбольшой книги не получилась дешевая пародия на нее, расплывчатое массовое чтиво? А может быть, это будет очень маленькая, однотемная, ясно сфокусированная книга, где выступит резко одна, раньше художественно не исследованная грань человеческого опыта, вроде как в алкогольной «поэме» Вен.Ерофеева «Москва – Петушки», которая имела хороший шанс стать «мгновенной классикой» (такой и стала у себя на родине).

Из художественных книг последнего времени больше всего критериям мирового бестселлера, на мой взгляд, соответствует «День опричника» Вл.Сорокина. Очень компактная, внятная книга, более четко выстроенная, чем другие его сочинения. Вообще «один день» – хороший формообразующий принцип для книги, точно отмеренный хронотоп. «Улисс» Джойса, «Один день Ивана Денисовича» А.Солженицына, «Москва – Петушки» Вен.Ерофеева... Сорокин прекрасно эту однодневную партию разыграл. Почему же мирового бестселлера не получилось? Отчасти в этом не вина писателя. Как ни больно признаться, от России ничего нового и живого в мире не ждут. Ждут от Китая, от Индии, от Ирана с Ираком, от Израиля, от Африки, от Латинской Америки, от Европы восточной – и западной, которая нет-нет да и тряхнет стариной... А Россия представляется чем угодно: огромным, страшным, опасным, загадочным, но не живым, – таким «гробом повапленным». По мере того как она цепенеет в своем новом квазиимперском величии, от нее начинают отворачиваться даже самые рьяные знатоки и романтики, влюбленные в загадку ее души, которая вдруг разгадалась как «КАК»: Коррупция, Авторитарность и Криминал. Вечную смесь коих, не взрывчатую, а тошно- и снотворную, мы и видим в «Дне опричника».

Но есть и конкретные причины, почему книга знаменитого автора не вышла в мировые бестселлеры. Как и другие книги Сорокина, она слишком концептуальна, то есть содержит тот слой «вечной мерзлоты», авторского отчуждения, стилевой оцепенелости, который мировой и тем более массовой аудиторией не прочитывается. В ней нет тех страстей души и ума, которые движут сюжетами сверхбольших книг и объединяют их читателей. Пусть это будет цинизм и опустошенность, как у Уэльбека, или провинциальность и одиночество, как у Маркеса, но они экспрессивно чисты, фантасмагорически ярки и эмоционально всечеловечны. Между тем сорокинская опричнина, хотя и легко переносится из XVI века в XXI век, – это такая сложная смесь жестокости и трусости, хитрости и грубости, откровенности и предательства, что разобраться в ней дано только людям, испытавшим на собственной шкуре этот «неовизантийский синтез» деспотии, клерикализма и капитализма. То ли мир еще не дорос до понимания таких извивов человеческой души, то ли Россия еще не выявила общечеловеческих свойств этой своей «КАКости». Но оценить, а главное, душевно понять и принять сорокинскую вещь миру, видимо, так же трудно, как понять Салтыкова-Щедрина и его Иудушку Головлева. Кажется, именно здесь пролегает роковая черта между национальным и универсальным. Есть во всей этой политической и душевной опричнине странная грань, которая никак не хочет поворачиваться на глаза миру, не блестит, проскальзывает. Mожет быть, слишком страшно, скучно, тоскливо на нее глядеть – в отличие от таких понятных религиозно-экзистенциальных бездн у Достоевского и лирико-иронических пошлостей у Чехова.

Мне кажется, у всех мировых бестселлеров помимо общечеловечности есть еще одна общая черта: внятность, прозрачность, последовательность ступеней, плотность письма и упругость сюжета, который развертывается, как хорошо сжатая и постепенно отпускаемая пружина. Боюсь, что именно этого миру не хватает даже в лучших книгах наших лучших писателей. Если есть вдохновение и разгон, то он ведет к распылению сюжета, к туману, длиннотам, отступлениям, шаманским повторам, кривым зеркалам, словесным глыбам и ухабам, «гениальному хаосу» (как в романах В.Пелевина, Д.Быкова, О.Славниковой и других хороших и лучших). Между тем мгновенная (да и вечная) классика есть прежде всего чудо формы, лишенной всяких излишеств. (Ну а если нет вдохновения и разгона, то и говорить не о чем.) Аморфность, слабое чувство дисциплины, преобладание гения над вкусом (две равновеликие эстетические способности) – вот, мне кажется, главный изъян отечественной словесности. Самое трудное – смирить вкусом свой разбушевавшийся гений. Мировые бестселлеры не создаются на авось, в надежде на то, что кто-то поймет тебя лучше, чем ты сам. Даже в многоточии должно быть три точки, а не пять или десять. Вот когда смутная многозначительность перейдет в ясную, расчлененную множественность значений, тогда, может быть, слово из России и получит всемирный отзыв. Этого я жду, на это надеюсь.