Красный, белый, квадратный

Иезекииль загнивающей Российской империи.
Илья Репин. Лев Николаевич Толстой на пашне. 1887. ГТГ.

Писателей можно разделить на две категории – «всегдастов» и «тогдастов». Это деление является, на мой взгляд, фундаментальным.

Творчество «всегдастов» практически невозможно периодизировать. Оно отличается потрясающей цельностью и монолитностью, универсализмом и апелляцией к надвременному.

Напротив, для «тогдастов» характерна длительная эволюция взглядов с одним или несколькими изломами, которые обыкновенно описываются как озарение, инсайт или инспирация (так называл это состояние Ницше). Они связаны с внутренним потрясением такой силы, что нам часто известны точный час и место этих судьбоносных событий. Оттого «тогдастам» свойственно возвращаться к некому моменту в прошлом – рубежу, служащему водоразделом их жизни.

Типичнейший «тогдаст» – Лев Николаевич Толстой. Поворотный момент в его жизни и творчестве – ночь на 3 сентября 1869 года, проведенная в скверной арзамасской гостинице. Пережитый той ночью «арзамасский ужас» – «красный, белый, квадратный, раздирающий душу на части» – стал центром, из которого разбегаются галактики в духовной вселенной позднего Толстого. Это потрясение настолько отличалось от всего того, с чем приходилось писателю сталкиваться прежде, что все последующие приступы такого рода именовались им «арзамасской тоской».

Именно поэтому, когда мы говорим о Льве Толстом, нужно уточнять, о каком именно – Первом или Втором.

Толстой Первый – это автор «Севастопольских рассказов», «Войны и мира» и «Анны Карениной» (написанной после Арзамаса, но, так сказать, «по инерции»). Бравый офицер и просвещенный помещик, верящий в «старые хорошие слова». Азартный жуир с некоторой склонностью к рефлексии, не мешающей, однако, без ожесточения принять жизнь такой, какая она есть. Спокойный и самоудовлетворенный дух. Полированное зеркало русской жизни середины XIX века.

Герой Толстого Первого – ярко выраженный нарцисс Пьер Безухов. Идеал писателя в этот период – «жизнь для себя», к которой пришел, в конце концов, его alter ego Константин Левин: «Прежде <┘> когда он (Левин. – М.Б.) старался сделать что-нибудь такое, что сделало (добро. – М.Б.) бы для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но самая деятельность всегда была нескладная и сходила на нет; теперь же, когда он, после женитьбы, стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя и не испытывал более никакой уверенности при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно все становится больше и больше».

Это не бросается в глаза, и, например, «Война и мир» может восприниматься как проникнутое высоким патриотизмом произведение. А между тем едва ли не главной целью Толстого было показать, что и для лучших людей 1812 года несчастья России значили меньше, чем их собственные, личные огорчения. Кажется, один Лев Шестов обратил внимание на это. Зато уже глумление над добровольческим движением во время русско-турецкой войны 1877–78 годов в «Анне Карениной» привело в ярость еще одного «тогдаста» – Федора Достоевского (его «тогда» – Семеновский плац).

Но есть и другой Лев Толстой – автор «Крейцеровой сонаты», «Отца Сергия», «Записок сумасшедшего», «Смерти Ивана Ильича», многочисленных манифестов, поучений и памфлетов. Толстой Второй – проповедник, обрушивавшийся на азбучные истины и утверждающий, что «если человек научился думать – про что бы он ни думал, – он всегда думает о своей смерти». Иезекииль загнивающей Российской империи, впадающий то в профетический раж, то в истомляющие повторы, мечущийся между гневным обличением и покаянным смирением.

Толстой Второй – «огромный моральный ребус», отрицающий право на половую жизнь не только для себя, но и для человечества в целом. Мыслитель, считающий благом вымирание человечества в результате воздержания от половых сношений и признающийся своему близкому другу Владимиру Черткову: «Мне так же мало жалко этого двуногого животного, как и ихтиозавров». Самообличитель, свидетельствующий о себе в автобиографических «Записках сумасшедшего» (так назывался неоконченный фрагмент Толстого, опубликованный после его смерти): «Они признали меня подверженным аффектам и еще что-то такое, но в здравом уме. Они признали, но я-то знаю, что я сумасшедший». Писатель-юродивый, не просто халтурящий, но прямо стремящийся писать плохо: «... не хочется перед публикой явиться не вполне отделанным, нескладным, даже плохим. И это скверно. Если что есть полезного, нужного людям, люди возьмут это из плохого. <...> Надо быть юродивым и в писании».

И вот вопрос: пропорциональное ли место занимают обе ипостаси Льва Толстого в общественном сознании? Не стал ли он жертвой «гуманистической фальсификации»?

У нас есть время поразмышлять над этим, пока Толстой держит в руках блюдо с расфасованным Арзамасским ужасом. Каждому – по ломтику в хрустящей обертке. Можно не торопиться. Он будет держать его до скончания веков.