Поедем на войну

Романтизм применим к фронту так же мало, как к операционной или моргу П.Грузинский. Оставление горцами аула. 1872.
Государственный Русский музей, СПб

Военные события последнего времени воскрешают давнее: «писатель на войне» и «писатель о войне».

«Илиада» и «В окопах Сталинграда» – это разные взгляды. Слепой взгляд мечтательного Гомера более зряч, более вампиричен к событиям и краскам, чем отчаянный, воспаленный от въевшегося порохового пота взгляд очевидца Некрасова. Одна литература показывает войну как продолжение искусства, диковинный, пышный и очаровательный сад, где жужжат шмели боевых самолетов, а падение бомбы – только стук красного яблока. Другая – свидетельская литература – извлекает военную грязь из-под божественного ногтя и брезгливо стряхивает на ветер. Есть этот поразительный диссонанс между образом войны и болью в действительности, между хвастливым описанием в речи гусара Николая Ростова и жутким под пером Толстого. И вот Петруша Ростов взволнован перед боем, как католический мальчик перед первым причастием, и верит в искусство. Война – что может быть слаще! Кругом о ней только и охают, и крякают, о ней храпят лошади и точат саблю, и ты уже тут, приехал биться за высокую задачу, сама история человечества окрыляет твою коняшку, ты мужаешь с каждой минутой, а когда вернешься, все восторги мира прыгнут на тебя. Но всего через несколько часов банальная пуля оборвет ему жизнь.

Романтизм применим к фронту так же мало, как к операционной или моргу. И даже в иной, запредельной степени – ведь каждое мгновение под нож или к мертвым могут уложить твое персональное величество. Уместная середина, которая, вероятно, находится между возбуждением и отвращением, зовется «долгом». Тяжелое и чистое понимание. Для понимания жестоких и простых пружин жизни и ценна война. Война странно меняет людей. Нетрудно встретить изуверов, скотов, пиратов, но даже в их грубости присутствует метафизика. Тревога и смирение прячутся в чертах лица самого отъявленного негодяя войны, потому что негодяи на войне долго не живут, они – смертники, а война всех равняет и всех придавливает страхом. Человек здесь напряжен.

Какой же долг без напряжения? Чувство долга – не просто необходимость бежать в сторону стреляющего навстречу здания. Это внутренняя мелодия. То, как ты ешь пшенку, как ты смолишь цигарку, как дышишь утром, оглядывая нависший горный пейзаж. Война обостряет ощущение бренности и опасности жизни и, почти по Руссо, сближает с природой. Делает желания естественными, эмоции подлинными, мышцы натянутыми, желваки играющими.

Война парадоксально книжное дело. Ведь что такое литература? Предельность образов, отсутствие лишних вяло-кислых подробностей, зацикленность на цели, служение детали. Мирная жизнь, суетная или праздная, может быть воспроизведена в искусстве, лишь пропущенная через фильтр, приведенная к выразительной лаконичности. Война отсекает лишнее. Фразами, движениями, выстрелами. По своей остроте и простоте военное измерение гораздо ближе к художественному, чем измерение мира.

И еще война очищает от тщеславной пыли и социальной кожуры. Ну чем не литература?..

Она рождает стыд, когда возвращаешься в мирную жизнь. Рождает страх, когда самолет завис над твоей бээмпэшкой, и вы мчите дико быстро, чтобы бомба не попала, и жарко, душно, тошно, вас набилось в люк так, что света не видно, снаряды под задницей, а башка уперлась в раскаленное железо. Это не страх обычный. Это нечто насекомье. Или ты пробрался в Гуляйполе, труп старика с раскинутыми руками, пухлый язык пламени из его дома, и потный автоматчик выпрыгивает в окно и, поводя оружием, окликает. Что думать? Что делать? Кем быть? И вот так, на секунду ощутив себя насекомым, и получаешь драгоценный опыт человеческого.

Но вопрос остается. Остается граница между буквенным и буквальным, теоретической готовностью пострадать и реальным боксерским (боксерским, я узнавал) ударом от попадания пули.

Иногда этот разрыв между плотью и словом кто-то вдруг преодолевает одним рывком. Юкио Мисима, чья голова, полная иероглифов, катится с плеч, и розовая пена бурлит из оскаленного рта. Но это и Пушкин, который пошел на свою речку. Потому что жизнь – долг. Литература – долг. Война – ужасный долг.

И остави нам долги наши┘