Виктория Шохина «Какому хочешь чародею отдай разбойную красу», – обращался Блок к Руси, которую называл своей женой. И накликал: осенью 1917-го «чародей» пришел за своим, он был лыс, картав, невысок ростом, зато с харизмой.
Не только в ссылках, в эмиграции, в подполье готовилась русская революция. В салонах, в поэтических кафе, в редакциях эстетских журналов мечтали о революции, призывали ее. На то были свои причины: жажда социальной справедливости, а также свободы, равенства и братства – всего этого действительно не хватало России. Революция казалась единственным выходом, и Серебряный век перьями своих лучших поэтов готовил для нее психологическое и идеологическое обеспечение.
В 1905–1907 годах свои вязанки дров к революционному костру споро несли Гиппиус, Мережковский, Сологуб и многие другие. Утонченный Бальмонт клеймил: «Наш царь – Мукден, наш царь –Цусима,/ Наш царь – кровавое пятно,/ Зловонье пороха и дыма,/ В котором разуму темно./ ┘Он трус, он чувствует с запинкой,/ Но будет, час расплаты ждет./ Кто начал царствовать – Ходынкой,/ Тот кончит – встав на эшафот». Стихи были так себе, но искренние. И, увы, пророческие.
Когда началась Первая мировая, поэты (опять же в большинстве) стали пацифистами, что тоже способствовало росту их революционных настроений. Кроме того, будучи людьми простодушными, поэты верили, что Александра Федоровна, хотя и приняла православие, так и осталась немкой и держит связь с братом Вильгельмом, что все зло от Распутина (пока его не убили), и в прочие сплетни. Быть монархистом считалось не комильфо.
Революцию ждали, революцию хотели, революцию призывали. И даже странно, что один только Маяковский (почти) угадал в 1915-м: «Где глаз людей обрывается куцо/ Главой голодных орд/ в терновом венке революций/ грядет шестнадцатый год».
Чтобы петь революцию, вовсе не обязательно было вступать в ряды большевиков. Из больших поэтов, кстати, был партийным опять же только Маяковский, вступивший в РСДРП в 1908-м. Да и не в партийности было дело. Хотелось свободы, обновления, перемен. А то и лихого разгула, как в стихах футуриста Василия Каменского: «Сарынь на кичку!/ Кистень за пояс./ В башке зудит/ Разгул до дна./ Свисти – глуши,/ Зевай – раздайся!/ Слепая стерва – не попадайся!/ Вввва!»
При желании это лихое «Вввва!» можно объяснить и как чисто литературную игру, и как красочный уголовный фермент в психологии нации. Или как дионисийский восторг.
Воздух тогда в России был насквозь пропитан Ницше (а вовсе не Марксом, как может показаться). «Сумрачный германский гений» не просто соответствовал духу времени, идеи/мысли Ницше – этически рискованные, но эстетически привлекательные – во многом и формировали этот дух. По меткому выражению Николая Орбела, «Ницше┘ по праву считался «крестным отцом» русского Серебряного века». В качестве «крестного отца» Ницше как бы освящал самые разудалые порывы и настроения, придавая им романтическую возвышенность и интеллектуальную респектабельность. Блок вслед за Ницше уповал на «более свежие», чем цивилизованные люди, «варварские массы». Очарованный «духом музыки» («Всякое движение рождается из духа музыки»), он задавался вопросом: «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» И сам же отвечал: «Может и обязана». «Это будет соглашение музыкальное», ибо «вне зависимости от личности у интеллигенции звучит та же музыка, что и у большевиков».
«Да, на Руси крутит огненный вихрь┘ Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад летит┘ Перевернется весь мир», – предвкушал Иванов-Разумник, идеолог скифства. В его орбите крутились тогда и Блок, и Белый, и Клюев, и Есенин.
В русле этой идеологии писал Блок своих «Скифов» – как угрозу Западу, не спешившему заключать мирные договоры с большевиками. Обещая, если что, «обернуться /к Западу/ своею азиатской рожей» и прочие несчастья.
Для Андрея Белого, антропософа и штейнерианца, революция была «Мировой Мистерией», теургическим средством изменения мира: «Сначала источник бьет грязно; и косность земли взлетает сначала в струе, но струя очищается, революционное очищение – организация хаоса в гибкость движения новорождаемых форм». Он верил: распятая Россия воскреснет, как Христос, со славою. И принимал Советы депутатов за начало «соборной радости».
«Крестьянский поэт», «певец допетровской Руси» Клюев, вопреки своему сусальному облику, был по-революционному агрессивен, по-большевистски жесток и беспощаден. Он сочинял революционные песни: «За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой/ Идем мы на битву с врагами». Искренне восхищался Лениным: «Есть в Ленине Керженский дух,/ Игуменский окрик в декретах, /Как будто истоки разрух/ Он ищет в поморских ответах» (что, возможно, и соответствовало истине). И упивался революционным кощунством: «Убийца красный святей потира┘» Потом диктатура пролетариата окончательно разрушит его мечту о Древней Руси, а сам он сгинет в нетях ГУЛАГа.
Во время революции многие пророчили. «Верю и знаю, что нынешняя лихорадка России на пользу┘ – пишет Ходасевич в письме Садовскому 15 декабря 1917 года. – Будет у нас честная трудовая страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится┘» Тогда же, в декабре, в стихотворении «Путем зерна» он поэтически формулирует свое отношение к Великой Октябрьской социалистической:
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь
этот год, –
Затем, что мудрость нам единая
дана:
Всему живущему идти путем зерна.
Сам Ходасевич, правда, «путем зерна» идти не захотел и вскоре эмигрировал. Успев сказать (в письме к тому же адресату): «Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу».
Впрочем, не все поэты испытывали восторг, слушая музыку революции в исполнении большевиков. Бальмонт приветствовал Февраль, но «хаос» и «ураган сумасшествия» Октября привели его в ужас. Он как-то сразу понял, точнее – ощутил, что большевики – носители разрушительного начала, подавляющие личность.
Для Гиппиус Октябрь был «предательством и святотатством». «Как скользки улицы отвратные,/ Какая стыдь! Как в эти дни невероятные/ Позорно жить!/ Лежим, заплеваны и связаны/ По всем углам./ Плевки матросские размазаны/ У нас по лбам...»
Волошин воспринял Октябрьскую революцию как судьбоносную грандиозную мистерию, но без восторгов. Катастрофа обострила его дар: чутким стало его восприятие, горестно точным – его слово:
С Россией кончено┘ На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах┘
Мандельштам тоже принял Февраль и поэтому вначале осуждал Октябрь вкупе с Лениным: «Когда октябрьский нам готовил временщик/ Ярмо насилия и злобы,/ И ощетинился убийца-броневик/ И пулеметчик низколобый/ – Керенского распять! – потребовал солдат,/ И злая чернь рукоплескала┘» Однако вскоре он уже воспевал «народного вождя». В темных (если не сказать - двусмысленных) стихах, но - все-таки воспевал:
Прославим, братья, сумерки
свободы,
Великий сумеречный год!
┘Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь
берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет...
Позже, в «Шуме времени», Мандельштам представлял себя революционером чуть не с пеленок, чем вызвал гневную отповедь Цветаевой.
Цветаева говорила: «Самое главное: с первой секунды Революции понять: все пропало! Тогда – все легко». Она поняла. «Идет по луговинам лития./ Таинственная книга бытия/ Российского – где судьбы мира скрыты –/ дочитана и наглухо закрыта./ И рыщет ветер, рыщет по степи:/– Россия! – мученица! – С миром – спи!»
Она напрочь отказывала революции в музыкальности: «И проходят – цвета пепла и песка –/ Революционные войска./ Нету лиц у них и нет имен, – / Песен нету!»
Были среди поэтов свои герои и мученики. Это, конечно, Гумилев. Это Леонид Каннегисер. В ночь с 25 на 26 октября он защищал Временное правительство. А в августе 1918-го убил председателя петроградской ЧК Урицкого. Им двигала, писал Марк Алданов, «и горячая любовь к России,.. и ненависть к ее поработителям, и чувство еврея, желавшего перед русским народом, перед историей противопоставить свое имя именам Урицких и Зиновьевых». Между Февралем и Октябрем, летом 1917-го Каннегисер написал свой «Смотр»:
На битву! – и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу веселую смерть.
.........................................
Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню – Россия, Свобода,
Керенский на белом коне.
Революция помимо прочих измерений была сражением «мы» против «я», коллективного против индивидуального. Кто победил – известно.
А начиналось все с игры, достаточно, впрочем, серьезной. «Стоять на глыбе слова «Мы» среди свиста и негодования», – пункт манифеста футуристов, придуманный Велимиром Хлебниковым. Он же выдвигал идею «государства времени» взамен устаревшего «государства пространства», а себе отводил роль глобального бюрократа – «председателя Земшара». Правда, после 1917 года Хлебников уже мечтал о «безгосударственном человечестве» и объяснял, почему он «никогда, нет, никогда не будет Правителем».
Часть и целое, индивид и коллектив, гражданин и государство – всем этим антиномиям предстояло разрешиться в пользу большего. И вот что интересно: Революция разрушала до основания прежние формы государственности, чтобы на новом месте возникло «более государственное государство» (Мережковский), в виде диктатуры пролетариата.
Александр Осмеркин. Красная гвардия в Зимнем дворце. 1927.
Еще один парадокс: поэты – индивидуалисты и бунтари! – слишком уж охотно готовы были слиться с чем-то большим, чем собственное «я», раствориться в массе, коммуне, государстве, партии. Может, их завораживала эстетика больших чисел. Или они поддавались напору, энергии стихии. Или просто поэты были инфантильны.
Слиться и раствориться - в этом рковым образом проявлялась русская азиатчина. После Октября Мандельштам будет воспевать ритм как орудие в руках государства, необходимое для воспитания «неорганизованной личности», «величайшего врага общества». И петь ренессанс «во имя коллектива»
Так происходила гибель индивидуалистической этики, ее зачаточных форм, которые были возможны в России. «Единица – ноль, единица – вздор, голос единицы тоньше писка», – подведет итог Маяковский.
Революция – это весело. Это гуляй душа без кунтуша. Флаги, песни, кокаин (или эфир), винные погреба – пей не хочу┘ Свобода прихоит нагая┘ В кожаной тужурке соскочить со ступеньки автомобиля, помахивая маузером┘ Ну что, буржуйские морды, страшно┘ То-то же┘ И в Смольный.
...За главным «чародеем» – в очередь – спешили выстроиться «чародеи», рангом пониже, вплоть до самых мелких... Россию, жену поэта Блока, ставили на хор. И это тоже была музыка революции.
Продолжение темы:
Трагедия Великой Октябрьской социалистической революции
Современные поэты о том, что было бы с ними в 1917 году
Дарья Гармоненко