Говорящий тростник

Нынче мы празднуем юбилей Корнея Ивановича Чуковского (125 лет со дня рождения, как никак) и 100 лет со дня рождения его дочери Лидии Корнеевны Чуковской, о которой одно время советская власть и вообще запрещала упоминать: дескать, не было никогда у знаменитого переводчика и критика такой дочери, и точка.

В Литературном музее проходит научная конференция, посвященная двум этим датам, в пятницу откроется мемориальная выставка.

Об этих событиях действительно приятно писать, потому что речь здесь идет о сохранении памяти, а значит, и культуры как таковой. Но акцент мне хочется сделать даже не на деятельности Корнея Ивановича, про которого мы знаем с самого детства, начиная с благословенных Бибигонов и Гекельберри Финнов. Он – человек безусловно известный, он, по слову Юрия Коваля, «волшебник» и «Царь зверей», и его слава не тускнеет от времени. С ним все понятно.

Куда любопытней и неоднозначней, на мой взгляд, судьба Лидии Корнеевны, всю жизнь преданно служившей отцу, оставившей нам великолепные и честные «Записки об Анне Ахматовой» и жестокую, живую и сильную прозу – свою «Софью Петровну», написанную «в страшные годы ежовщины». Может, теперь это не так просто себе представить, но в то время все вышеперечисленное можно было сделать, только будучи очень смелым человеком.

Такой и была Лидия Корнеевна, недаром Анатолий Найман в одном из интервью говорит о ней: «...Это было достоинство в каждом движении, в выражении лица. У меня до сих пор стоит одна из моих любимых фотографий на полке – это где Лидия Корнеевна с Еленой Цезаревной сфотографированы, и это одни из самых, как бы сказать, образцовых для меня лиц...»

По меркам честности и порядочности жизнь Лидии Чуковской тоже вполне можно было бы назвать «образцовой». Людей, которые могли оставаться в то время людьми, можно было по пальцам пересчитать (Как тут не вспомнить раз оброненную Чуковской фразу о невозможности сделать что-то недостойное: «Мы еще люди»...)

И вот она пишет ночами повесть о Софье Петровне, не желающей осознавать ужас бессмыслицы, окружающей ее, не могущей вместить арест и скорую гибель любимого сына. Но то, чего не могла вместить героиня повести, каким-то образом смогла выносить в себе и творчески воссоздать рассказчица этой истории, Лидия Чуковская. Обо всех мытарствах советского человека она знала не понаслышке: у нее арестовали мужа, ее окружили кольцом постоянного надзора, как и большинство ее друзей, она жила под дамокловым мечом лагеря.

Сама она вспоминала: «...Преступления были еще свежи; кровь в кабинетах следователей и в подвалах Большого Дома еще не просохла; кровь требовала слова, застенок – молчания. Где вы – журавли Ивика, где ты – говорящий тростник?

Я до сих пор не постигаю, почему, прослышав о моей повести, меня сразу же не арестовали и не убили. А начали вести предварительное расследование (Анна Андреевна сказала мне однажды: «Вы – как стакан, закатившийся под скамью во время взрыва в посудной лавке»)»...

...«Мой Капитан» окрестила Ахматова свою подругу, разделявшую с ней горькую жизнь Ленинграда и «чужой хлеб» Ташкента. Несгибаемость и ненатужное бесстрашие, да еще и умение при этом работать – качества, в общем-то, небывалые, и Ахматова не могла их не оценить. «Эккермановское» свидетельство Лидии Корнеевны о безусловной любви к Ахматовой подчас ошарашивает. Сквозь прямодушный рассказ об этом служении проступает порой весьма двусмысленный образ Анны Андреевны, отнюдь не всегда ведущей себя достойно. Но Чуковская этого не видит, не хочет видеть. Любовь и преданность ей важнее. Суть человеческих отношений и поэзии ей дороже. И вот она все превращает в золото как-то мимоходом, о чем бы не вспоминала.

Знаменитый французский психоаналитик и философ Жак Лакан называет «реальным» бессмыслицу жизни и смерти, месиво, которое невозможно впустить внутрь без потерь. Чтобы «переварить» это «реальное», его необходимо символизировать, наделить человеческим вещным смыслом, пропустить через слово. Создавая «Софью Петровну», выступая в защиту гонимых (например, Солженицина), Лидия Чуковская постоянно соприкасалась с этой творческой героикой осмысленной речи – внешней и внутренней.

Не случайно она писала, обращаясь к членам Союза писателей, десятками исключавших «провинившихся» диссидентов, а заодно и саму Лидию Корнеевну: «...Словом руководить нельзя. Словом можно увлекать, излечивать, счастливить, разоблачать, тревожить, но не руководить. Руководить можно только помехами слову, препонами слову, плотинами слову. Изъять книгу из плана, из библиотеки, рассыпать набор, не напечатать, исключить автора из Союза – вот такой деятельностью вы и руководите. Чем будут заниматься исключенные? Писать книги. Ведь даже заключенные писали и пишут книги. А что будете делать вы? Писать резолюции? Пишите».

И заключенные, и исключенные в Советском Союзе всегда поступали по завету Чуковской. Они писали. Так же делала и сама Лидия Корнеевна – не рассчитывая на скорое опубликование своих рукописей, на быструю славу.

Она олицетворяла память и слово, а это куда важнее многих других вещей.