Ян Шенкман Зима в этом году какая-то странная. Нету морозов – и разом потеряли свою актуальность ключевые метафоры русской литературы, потускнели привычные архетипы. Крестьянин уже не торжествует, вроде бы не с чего, снега нет. Ямщик в глухой степи бодрствует и остается жив. Хеппи-энд. «Мороз – красный нос»? Ну это разве что от чрезмерного употребления спиртных напитков. Других причин вроде бы нет.
С историей тоже не все в порядке. «Война и мир» как-то не особо идет в такую погоду. Особенно война. С трудом представляешь себе французов, утопающих по пояс в российских снегах. И немцев под Москвой сорок первого года. И тевтонцев в тяжелых доспехах, проваливающихся под лед на Чудском озере (впрочем, то было весною, но чтоб проваливаться под лед, этот лед должен был сначала появиться!). Есть и альтернативная история, столь популярная с легкой руки Фоменко. Она непринужденно меняет время событий, климат и географию.
Альтернативщикам раздолье, а вот нормальному человеку о чем писать, непонятно. Разве что заняться постмодернизмом. Тасовать клише, играть штампами массового сознания. Погода располагает. Впрочем, мы не можем припомнить ни одного внятного пейзажа в романах у русских постмодернистов. Разве только у Сорокина – но это стилизация классиков. Тенденция налицо. Как-то незаметно погода-природа перестала играть важную роль в нашей прозе. Исключения составляют графоманы и завзятые почвенники. Если встречаешь в романе нечто вроде «Инда взопрели озимые», сомнений не остается. Перед нами или графоман, или писатель Владимир Личутин. Или то, или другое. А иногда и то, и другое.
Кто главный герой повести Пушкина «Метель»? Как мы помним из школьного курса, сама метель. Кто истинный герой романа Пелевина «Empire V»? Поди скажи. По всей видимости, их двое: гламур и дискурс. Наверное, таким образом сказывается глобальное потепление. И вообще глобализм. Шубы, сани, лыжи и пьяный сон в сугробах быстро отходят в прошлое. В моду, в том числе и литературную, входит интернациональное выпивание в кабаках. Что еще? Вместо снежков – боулинг. Вместо крещенского гадания на башмачках – поездки на юг Европы. Оно и к лучшему.
Что там с метелью рифмуется? Правильно, шинель. Весь сюжет на ней строится, и вся, как считают многие, последующая русская литература.
А теперь тепло, не то что шинель, шапки зимние не нужны. Перчатки и варежки не нужны. Лыжи, санки только для миллиардеров, что по горным курортам с эскортом разъезжают. Ну да они не нужны русской литературе (и наоборот). Итак, шинель. Маленький человек. Маленькому человеку сейчас легче. Птицы не улетают из Москвы. Собаки и бомжи не замерзают, пьяные в снегу не мрут тысячами, как раньше. Раньше, забирая человека из сугроба в вытрезвитель, милиционеры ему и в самом деле спасали жизнь. Теперь...
Теперь тепло. «Я умру в крещенские морозы...» Завтра – Крещенье, где морозы? Умирать не надо, конечно. Хотя никто не живет вечно, но пусть хотя бы подольше. Так вот, где же они, крещенские морозы? Река Москва не замерзает, канал имени Москвы не замерзает, ничего не замерзает. Лед только в холодильнике и в сердцах наших.
Раньше летом ходил паром – от Захарково (Северное Тушино) до Речного вокзала, а зимой пешком можно было, по льду. Теперь и парома нет (летом), и льда нет («зимой»). Зиму приходится брать в кавычки, ибо какая же это, простите, зима? Календарная. Более гнусного слова и не придумаешь, наверное.
Что ж, какая зима, такая и литература. Такая же ненастоящая, такая же календарная. Ради бумажки, ради галочки, ради премии. Ни льда, ни снега, ни вьюг. Про метель и шинель забыли даже библиотекари.
Скоро знаете что будет? Скоро зима останется только в русской (ну и у других северных народов, не спорим) литературе. Драконы и прочая живность из природы перекочевали ведь в сказки, былины, легенды. Так и Снежная королева. Ни снега, ни королев. Один только город Королев. Бывший Калининград. А с учетом того, что нынешний Калининград – это бывший Кенигсберг, и вовсе страшно становится. Все – бывшее. Все – давнопрошедшее.
Но где же прошлогодний снег?
