Сергей Есин Филологическим событием сложно назвать Федеральный закон "О русском языке, государственном языке Российской Федерации", принятый Государственной Думой. Понять-то можно: все обеспокоены русским языком, его состоянием, катастрофической неграмотностью, отсутствием литературного вкуса, речевых навыков, которыми грешат не только выпускники школ, студенты, руководители, но еще, может быть, в большей степени - сами наши парламентарии. И в этом смысле закон этот - о себе, закон очень хорошо прочувствован.
Собственно, ничего особо нового в нем нет, кроме некоторых казуальных моментов, все то же, что было сказано и при советской власти: язык русский - главный, государственный язык, всем надо предоставлять на него право; лучше не ругаться и не говорить бранных слов, чем их говорить; лучше говорить четко и ясно, чем бормотать и проч. Пока вся пресса накинулась на казуальную часть закона, особенно всех порадовал и посмешил пункт относительно употребления "иностранных слов и словосочетаний при наличии соответствующих аналогов в русском языке". Ну что ж, и это, по существу, правильно, аналоги такие есть. Вон, во Франции по этому поводу штрафуют, пишут заявления, доносы, принимают какие-то меры. Дума грозит также со временем подготовить подзаконные акты, облагающие, если надо, штрафами и пр. и пр. Правда, некоторые парламентарии подзабыли, что мы имеем дело с разным языками - мы и французы, что у французов язык мононации, что свою академию и словари они начинали создавать лет на двести раньше, чем мы. Наши парламентарии подзабыли, что молодая нация как губка, и язык все хватает и хватает, вжимает в себя, переваривает - народное, жаргонизмы, речения, чужие обычаи, манеры говорить... А потом появляется гений - как Пушкин, как Ломоносов, как Державин, как Шолохов, - который все переплавляет, и возникает тот язык, который мы, собственно, и должны называть русским. Наверное, Петр I, любитель образно выражаться, но вписывающий в свои письма и речения самые разнообразные иностранные слова, первым понял необходимость какого-то научного учреждения по этому поводу и, побывав во Французской академии, организовал свою. Надо только отметить один немаловажный элемент: на свою Петр дал денег в два раза больше, чем дал французский король - на свою. А если бы он дал меньше, может быть, и не появился бы Ломоносов с его знаменитой статьей о пользе церковных книг и с учением о трех штилях.
Если пользоваться этим законом и написать письмо министру культуры, то начинать его надо бы так: "Глубокоуважаемый думный дьяк Михаил Ефимович!", а наших парламентариев называть или боярами, или царскими жителями. Вообще почти ко всему можно подобрать русский эквивалент. Но ни спикера, ни вице-спикера не будет. Не будет и президента, а будет что-нибудь вроде: "великодержавный владыка" или "первый народовыбранный". Можно подобрать еще более смешные моменты. А если говорить всерьез о языке, его сохранении и внутреннем умножении, то дело здесь не в законе, потому что где найдется в России закон, который был бы выполнен? Я даже помню одно обещание первого президента России, по-моему, Указ # I, относительно того, чтобы приравнять зарплату преподавателей и научных работников, кажется, к зарплате государственных чиновников. Но не будем вспоминать, предаваться мечтаниям... А заключается все в той экономической системе и тех экономических отношениях, на фоне которых действует язык. Плохие учителя или плохие ученики? Учителя плохие, потому что нет денег ни для покупки масла, ни для покупки редкой книги. Учитель не может развиваться функционально, читая только учебники и методические указания. Преподавание - это в первую очередь личностная передача опыта, а личность формируется всю жизнь, а не только в аудиториях, это - умение и возможность знать лишнее. Плохие учащиеся? Да как они могут быть хорошими, когда дома ждать нечего, а вся культура обозначена двором и улицей. Ну хорошо, есть еще телевидение, я помню, как на радио и телевидении сидела целая служба, которая наблюдала за нормами языка. Мы-то все знаем, что язык все равно будет опрощаться и нивелироваться в соответствии с народной нормой и общей практикой, и "тракторы" заменят "трактора", а "договОр" - "дОговор", но чем медленнее и чем напряженнее норма входит в жизнь, тем для литературного языка лучше. В кинофильме "Весна" спорили о том, как делать ударение: в гоголевских "побасенках" или "побасенках". А сейчас не спорят ни о чем. Иногда, впрочем, депутаты начинают спорить, ссылаясь на Ивана Грозного, литературное ли слово "б...." или не литературное. А на весь "Тихий Дон", огромную эпопею народной жизни, Шолохов в лучшем случае употребил два или три казуальных слова и обошелся и с любовью, и со сложными отношениями, и с изнасилованием, и с неверностью - простым русским свежевыпеченным словом.
Все упирается не в закон, ибо закон лишь отражает норму и привычки, этический императив граждан. Все упирается в быт, в совершенную чистую школу, в пример старших, в пример лица на телевидении, в пример власти, в соответствие слова и дела, в атмосферу в институте, в чистую аудиторию, в приоритет людей науки над ворами и казнокрадами, во внутреннюю красоту, которая продиктована чистой жизнью и возвышенностью помыслов. Система пока не дает возможности это сделать, провести в жизнь, и весь закон - лишь крик: "Язык в опасности!" А наше здравоохранение, а вся культура, весь наш быт, наша провинция - не в опасности?
