Владимир Березин Знаменитый ряд стереотипов русского мышления "фрукт - яблоко", "поэт - Пушкин" можно смело продолжить парой "Волошин - Коктебель". Или "Коктебель - Волошин".
Перемена этих слагаемых не важна.
Хотя Волошин был не первым, кто стал отдыхать там (да и не отдыхал он в Коктебеле, а жил), и не был единственной знаменитостью, топтавшей берега этой бухты и скальные тропы Кара-Дага. Отдыхали там другие писатели, художники, актеры и актрисы - его современники, и тысячи признанных писателей, их чад и домочадцев, и все мы - бесчисленная приблудная шантрапа. Съездить туда было все равно как съездить в Ниццу. Ницца, впрочем, была мифом, а Коктебель - реальностью. Среди плавящегося асфальта больших городов коктебельскую бухту вспоминают так же, как вспоминает нищий русский князь в чреве Парижа свое родовое имение.
Среди историй про Волошина самая показательная - следующая. Лучше прочих ее рассказывает Вересаев: "У власти были красные - он умел дружить с красными; при белых - с белыми. И в то же время он всячески хлопотал перед красными за арестованных белых, а перед белыми - за красных. Однажды при белых на одной из дач был подпольный съезд большевиков. Контрразведка накрыла его, участники съезда убежали в горы, а один явился к Волошину и попросил его спрятать. Волошин спрятал его на чердаке, очень мужественно и решительно держался с нагрянувшей контрразведкой, так что те даже не сочли нужным сделать у него обыск. Когда впоследствии благодарили его за это, сказал:
- Имейте в виду, когда вы будете у власти, я так же буду поступать с вашими врагами".
Это могло случиться только в Коктебеле. И Волошин стал настоящим гением этого места. В разных значениях слова "genius", дух места и его прародитель одновременно. Все мемуаристы рассказывают о том, как Волошин вслед античным героям бегал по пустынной тогда местности в длинной рубахе, похожей на греческий хитон, и сандалиях. Правда, окрестные татары как-то попросили его что-нибудь надевать под этот хитон, потому что картина смущала их дочерей.
Человек синтеза, он был художником, поэтом, теоретиком культуры, но главное - он создал свой стиль. Стиль легкого коктебельского воздуха.
Он справедливо утверждал, что именно его профиль, а не профиль Пушкина изображают скалы Кара-Дага. Потому что именно с Волошина стал "Коктебель" не подписью на карте, а культурным понятием. Именно от Волошина началась история сугубо писательского Коктебеля, с того момента, когда он отдал свой дом Союзу писателей.
А семьдесят лет назад он умирал там.
Лидия Аренс писала, что умирал он трудно: "Творчество ушло, и жить Максимилиану Александровичу было незачем. <...> Я как-то дежурила у Максимилиана Александровича ночью, и он вдруг спросил меня: "Скажи, Лида, на какую букву легче дышать?" Нам запрещалось с ним разговаривать, и я, удивленная его вопросом, подумав немного, ответила: "Не знаю". Прошло, наверное, около получаса, когда Максимилиан Александрович вдруг сказал: "На букву "и". Сразу я даже не поняла, а потом сообразила, что он передышал на весь алфавит и сделал вывод".
Воздуха действительно не хватало. Это вполне поэтическая фенология. Воздух тридцать второго года был более вязким, чем даже воздух двадцать первого.
Дальше все было не по-летнему грустно. В темноте при свете "летучей мыши" сняли с гения места гипсовую маску. Гипс сопротивлялся и рвал мертвого писателя за бороду. Теплый гипс сделал лицо Волошина снова мягким и теплым, стали открываться глаза и рот. Жизнь сопротивлялась, но холод взял свое.
Когда его внесли на гору, то стоящая вокруг толпа ждала речей, а прочли два стихотворения, одно - волошинский "Коктебель", а второе - Боратынского.
Упала вниз каменистая земля, а Волошин растворился в акварельном прибрежном воздухе.
В Коктебеле мало что осталось от киммерийского пейзажа столетней давности - потомки не читают стихов и экономят на хитонах. Остался только горный профиль и, может быть, - утренний воздух, когда в нем мало еще шашлычного чада и ночного парфюма. А умение писателей прятать красных от белых и белых от красных, увы, совсем утеряно.
