Ирина Осинцова
Регентовать – это значит управлять, дирижировать церковным хором. Фото с сайта www.pokrov-church.by
Лето. На дворе начало 1990-х. Мне лет одиннадцать или двенадцать. Советский Союз то ли распался, то ли уже на грани. По всей стране массово открывают храмы и монастыри, потому что решили, что это можно, нужно и почему бы и нет. На экранах телевизоров в разных передачах появляются люди в камилавках и рясах – священнослужители. Я их раньше видела только в кино или в опере. То, что они есть и сегодня, – для меня открытие.
В эту пору моим тетушкам приходит в голову, что меня и мою сестру надо покрестить. Мои родители – из среды советской инженерно-технической интеллигенции, люди невоцерковленные, но к мнению старших сестер прислушались. Нам сообщили, что нас будут крестить, и выдали листочки, на которых были напечатаны три текста. Это были молитвы. Наказали выучить наизусть.
Я прочитала их и не поняла ни единого слова. Не помогло даже то, что написано было обычным, а не цекровнославянским шрифтом. Взрослые решили обойтись без объяснений таких мудреных оборотов, как «чаю воскресения мертвых», а сама я задавать вопросы постеснялась. Я только чувствовала, что речь идет не о чае.
Наступил тот особенный день. Мы приехали к воротам Даниловского монастыря в Москве. Народу перед воротами уйма – в те годы желающих принять таинство крещения было множество. Видимо, люди опасались, что после распада СССР сразу начнется апокалипсис и лучше на всякий случай быть крещеным.
В огромном соборе собралось несколько сотен человек. Только желающих покреститься было человек пятьдесят. А еще крестные родители, группы поддержки, друзья и родственники...
Началось богослужение. Мне кажется, что до этого я ни разу на церковной службе не была. Что происходит, было совершенно непонятно. Люди стояли плотно друг к другу, а с высоты моего роста я вообще ничего не видела, кроме спин впереди. Иногда были слышны возгласы священников и что-то похожее на звон бубенчиков. Над головами синела дымка и пахло чем-то терпким. Пел хор. Иногда он звучал как бы в диалоге со священником, иногда как будто сам по себе, а иногда священник что-то возглашал, а хор в это же время пел.
В какой-то момент вся масса людей пришла в движение. Влекомая толпой, я вдруг оказалась перед мраморной беседкой, только внутри были не скамейки, а что-то вроде небольшого бассейна. Купель. Каждый человек должен был по ступеням сойти в воду, а священник, перегнувшись через перила, клал ему руку на макушку и трижды окунал с головой. Это выглядело весело и ничуть не страшно.
Подошла моя очередь. Я спустилась в купель, вода была мне почти по грудь и очень холодная, но после душной толпы и долгого стояния она показалась мне бодрящей. Священник положил руку мне на голову, и только я успела набрать дыхание, как меня уже окунули. Ледяная вода выталкивала меня обратно, а священник снова окунал. После третьего раза мне дали выйти, и тетушки бросились обтирать меня и переодевать в сухую одежду. После этого нам вручили по горящей свече, и мы еще долго ходили по храму под пение хора. На выходе всем дали зеленое свидетельство, что теперь мы крещеные. Всё.
Что означала вся эта церемония и зачем она понадобилась, было не очень ясно. Хотя присутствовало ощущение, что это что-то значительное. Что-то из мира взрослых. Но на моем образе жизни это новое обстоятельство никак не отразилось. Придя после каникул в школу, я между делом сказала одноклассникам, что летом меня крестили. Они удивленно спросили, что это и зачем, но я не смогла объяснить, и мы переключились на обсуждение новеньких в классе.
Прошло много лет: церковная жизнь меня не касается, а я не касаюсь ее. Мы как параллельные вселенные – не пересекаемся.
Снова лето. Мне около двадцати. Я студентка театрального института. В один прекрасный солнечный день еду по городу. Проезжаю мимо храма и вижу, что внутри ограды какое-то радостное оживление. Наверное, был воскресный день. Надо зайти – импульсивно решаю я, паркуюсь и вхожу в храм. Идет служба. Людей много. Очень много. И кругом очень много зелени. Не снаружи, а внутри. Весь храм уставлен молоденькими березками. Запах – как в русской бане. Перед иконостасом время от времени появляется кто-то из духовенства, что-то возглашает, и все вокруг как по команде начинают креститься и кланяться. И все вокруг торжественно-радостные. И опять ничего не понятно, но ясно, что происходит что-то значительное. Только одна узнаваемая деталь: иногда священнослужитель взмахивает кадилом, и тогда слышен звон бубенчиков точь-в-точь как в день моего крещения.
Среди толпы я вижу что-то похожее на очередь. Спрашиваю: это зачем? Говорят: на исповедь. О! – подумала я и встала в конец. Что хотела, толком и не знаю, но почему-то решила, что надо. Подхожу к священнику. Высокий, не сильно старше меня, но явно желающий выглядеть взрослее и солиднее, чем есть. Смотрит мимо меня. Рассказывай, говорит. Да я первый раз на исповеди, отвечаю. Вы мне подскажите, с чего начать. Ну, говорит, начни с того, как тебя зовут, сколько лет и чем занимаешься. Зовут Ирина, лет мне двадцать, учусь в театральном институте, работаю в театре.
Лицо его преобразилось. Брови взлетели почти к линии роста волос, он отпрянул и посмотрел на меня со всей возможной строгостью. В этот момент он стал немного похож на Юрия Яковлева в фильме «Иван Васильевич меняет профессию». «Актриса, стало быть!» – промолвил он. Я почувствовала себя бездной греха. «Небось, жизнь беспорядочную ведешь!» – В голосе его была скорбь. «Да нет вроде», – растерянно пробормотала я.
Стоит ли ему объяснять, что я очень занята репетициями – вот только выпустили спектакль «Теремок» по пьесе Маршака, где я сыграла мышку-норушку, и сразу приступаем к репетициям истории про лисенка Людвига и цыпленка Тутту, где мне нужно играть цыпленка, поэтому на беспорядочную жизнь как-то ни времени, ни сил не остается.
Он начал говорить о греховности и искушениях актерской среды и, покачав головой, сказал, что к причастию пока допустить меня не может. Я решила не травмировать его еще больше вопросом, что это такое – причастие, и вышла на улицу. Это посещение оставило во мне один большой знак вопроса, но на улице светило солнце, пели птички и было лето. Вот бывает же, подумала я и поехала на репетицию.
Церковь и я опять пересеклись, но не встретились.
Прошло еще лет десять, а может, пятнадцать, а может, больше. Снова храм. Идет служба. Я регентую – это значит, управляю, дирижирую церковным хором. Да, есть такая профессия. Несколько лет назад я пошла учиться на регента, и мне опять дали зеленое свидетельство. На этот раз в нем написано, что я регент.
Идет литургия. Я дирижирую. Одним глазом смотрю в ноты, вторым – на певчих, третьим – в алтарь, слежу за действиями духовенства: мы должны совпадать. Делаю паузу. Певчие замирают. В паузе слышен звон кадила. Прихожане, опустив головы, сосредоточенно молятся. Тишина. Опускаю руки, хор снова начинает петь. Священнослужители чинно выходят на солею (это возвышение перед иконостасом). У нас получается закончить песнопение ровно к выходу духовенства. Это хорошо.
Вдруг вспомнила, как во время экзамена по дирижированию кто-то из суровой комиссии упрекнул меня за излишний драматизм в музыкальной трактовке и манере дирижирования. «Ну, она же актриса, что вы от нее хотите?» – возразил мой мастер. Комиссия покачала головой – головами – и поставила мне «отлично».
Служба закончилась, я убираю ноты и выхожу из храма. Прохожу мимо бабулек, постоянных прихожанок. Они, видя меня, улыбаются. Как хорошо, говорят, вы пели сегодня, молилось легко. В театр бежишь? Ну беги, беги.
Да, я опять спешу на репетицию. Как всегда. И да, мы с церковью наконец не только пересеклись, но и встретились.
